— Мой Мичо! Неужто мать дождалась тебя?..
Это детское имя, забытое пятнадцать лет назад, объятие слабых старческих рук и карликовое цыплячье войско возле стершегося родного порога заставили сурового парня впервые за столько лет прослезиться и снова почувствовать себя ребенком.
Сидя рядом с ним на лавке, не сводя с него испуганного взгляда и словно бы еще не веря, что пришел наконец ее Мичо, мать недоверчиво спросила:
— Мичо, говорят, будто где-то ты побил каких-то там жандармов?
Баук посмотрел на маленькую, всю в заботах старушку и задумался. Как быстро постарела мать и как трудно рассказать ей о том, что было! Он положил руку на ее слабенькие, узкие плечи и печально вздохнул:
— Эх, мама, мама…
Любопытные крестьяне, по многочисленным рассказам представлявшие себе его совсем иным, теперь каждый день могли видеть спокойного, рассудительного человека, даже слишком серьезного для своих лет. Он старательно помогал старой матери, а в праздничные дни целыми утрами возился с соседскими ребятишками — качал на коленях, вел с ними шутливые, полудетские разговоры.
— Догорела свечка до полочки, святым сделался наш Баук, — без всякой злобы говорили пожилые люди.
Только в конце весны, когда в верхние села начали наведываться усташи, а по вечерам в доме у Баука собирались крестьянские парни, он снова вдруг стал строгим и решительным, меж бровей залегли глубокие злые морщины. Люди опять вспомнили прежнего Баука, того, из рассказов.
Пока он, согнувшись над лампой, читал воззвание коммунистической партии или призыв к восстанию, притихшие парни забывали, где они находятся и зачем собрались, их бросало в дрожь. Цепенели поджатые ноги, собственное тело теряло вес. Наступали времена из песен, когда берут в руки ружья да знамена, когда люди гибнут и убивают и когда любой из них готов пойти за Бауком.
— Ну что, Баук, пора? — подал голос бойкий паренек, узколицый и тощий.
Баук вскинул голову и посмотрел на собравшихся. Они не сводили с него глаз и как бы просили: «Скажи что-нибудь, научи, ты ведь больше нас знаешь».
«Да, теперь я им всё», — подумал он, вспоминая свои нескладные ребячьи дни, наставления Джуры Зрманяца, возле которого он распрямлялся и креп, как молодое деревце, привязанное к сухому, обгоревшему колу. С потемневшим лицом он повторил перед этими парнями завет Джуры, тяжелый, как железный брусок:
— Ребята, не уступайте! Не сдавайтесь, даже если против вас из пушки ударят! Вы же слышали, есть еще люди. Не сдавайтесь — будь впереди хоть Косово!
В первый же день Восстания на заре Баук с десятком товарищей неожиданно напал на казарму и разоружил жандармов раньше, чем они схватились за винтовки.
— Эх, Баук, Баук, если б я прежде знал, все бы по-другому было, — глядя ему в глаза, тихо проговорил тощий и желчный жандармский унтер Орешкович — уже без пояса и со связанными за спиной руками. Унтер был скорее оскорблен, чем испуган. — Не отдал бы я тебе, пока жив, свою винтовку.
И победитель и побежденный открыто смотрели друг на друга, не скрывая своих мыслей, как смотрят и испытывают друг друга противники, в чем-то достойные один другого. Первый был «государственный человек», добросовестный служака, деды и прадеды которого, всё царские унтеры и вахмистры, поселились здесь, чтобы преследовать известных личских гайдуков Лазаря Шкундрича, Луку Лабуса, Чавлина Далматинца, Раяна Малого и других героев и всех других нарушителей спокойствия и порядка. Второй — человек, вскормленный рассказами о восстаниях, о гайдуках и о битвах, в которых погибали и турецкие заптии [6], и жандармы. А теперь это разрушительное зло вылезло из глухих лесов, из засад, из крестьянских домишек, оно растет и крепнет и в своем непонятном, безумном порыве поднимается, чтобы смести законную власть и государство. «Что же это, как пойдет дальше и во что в конце концов выльется?» — спрашивал сам себя Орешкович и своей жандармской головой не мог уразуметь, не мог понять того, как можно жить в такие ужасные времена, когда блюстители порядка, стражи государства, стоят безоружные и бессильные перед какими-то там крестьянами и бывшими каторжниками, которых никто не уполномочивал на подобные действия.
— Давай бей, Баук, стреляй, чего ждешь! На что мне нынче и жизнь, и голова, если твоя взяла!
Это было первое выступление и первый успех маленького повстанческого отряда Баука, который начал расти — правда, медленно, ведь Баук строг был и горяч и ежедневно вступал в поединки, так что люди охотнее шли в другие отряды, возникавшие то здесь, то там вокруг бывших унтеров или всеми уважаемых зажиточных крестьян. Те больше «воевали» по заброшенным хуторкам состоятельных мужиков, избегая серьезных стычек, «чтоб не навлечь беду на народ», поносили «политику» Баука, сводившуюся к тому, чтоб создать единое командование и начать более широкие военные действия.