− Этого вотъ самого, Ванюшечкю моего запиши…
И принимается покачивать его и тихо похлопывать.
Смотритъ на неё и на ребенка монахъ, и солдатъ, смотримъ и мы. И теперь совсѣмъ хорошо, и уже нѣтъ въ нашей памяти ни умершаго монаха, ни горя чуемаго: такая радостная и счастливая баба.
А мы что запишемъ? У насъ всѣ здоровы. Но записать надо, какъ будто безъ этого и весь богомольный путь нашъ − не путь. Монахъ смотритъ на насъ, пошевеливая перомъ надъ книгой, да и заплатить надо за пещерки.
Товарищъ, подмигивая, глядитъ на меня, и такъ много задорнаго въ его плутовскомъ взглядѣ.
− Мы сами, − говоритъ онъ монаху и царапаетъ что-то на правой страницѣ − за упокой. − Готово дѣло!
И громко читаетъ: «утопшаго отрока Сидора и утонувшаго Тита».
Солдатъ говоритъ:
− Вона что-о!
Старушка и бабы жалѣютъ и спрашиваютъ, − чьи такiе, сердешные?
Мы говоримъ такое несообразное, что солдатъ недовѣрчиво крякаетъ, а монахъ покачиваетъ головой. Но бабы вѣрятъ, а старушка говоритъ даже:
− Помолюсь и я, грѣшница, за нихъ, касатики… Ишь, горе-то у васъ какое!..
И намъ такъ весело, − вѣдь у насъ нѣтъ никакого горя. Не по насъ плачутъ старыя берёзы: для насъ молодыя, кудрявыя, радостныя. Съ нами онѣ шептались всю дорогу по вѣтерку.
Только на горѣ, за оврагомъ, въ ещё свѣтломъ полѣ, передъ темнѣющей впереди деревней ночлега, мы разсказываемъ солдату, что пошутили, и монахъ теперь каждый день до будущаго года будетъ поминать Сидора и Тита. И теперь всѣ смѣются. Остались позади печальныя берёзы, а впереди − весёлый ночлегъ, старенькiй добрый Угодникъ, которому мы поклонимся и котораго попросимъ о самомъ хорошемъ и радостномъ; впереди молодость безъ конца, ясность безъ края, свѣтлая неизвѣстность.
А впереди для насъ, какъ и для всѣхъ, идущихъ дорогами, насадила жизнь плакучiя берёзы. По дорогамъ стоятъ онѣ, по большакамъ, въ низинахъ и на взгорьяхъ, незамѣчаемыя, опустивъ уставшiя шумѣть вѣтви.
Наши берёзы… Въ тихую пору онѣ неслышно плачутъ. Въ вѣтрѣ онѣ безсильно волнуются, безсильно хлещутся и уныло звенятъ. По тебѣ онѣ уже отзвонили, товарищъ дѣтства. Берёзы твои уже усохли. Уже сыплются въ вѣтрѣ ихъ сухiя, какъ проволочки, безлистыя, по-старушечьи шамкающiя и шуршащiя вѣтки-плети. Мои же ещё позваниваютъ…
Откатились года назадъ, − и нѣтъ уже будущаго безъ края и неизвѣстности свѣтлой. Всё теперь ясно, и опытные глаза, какъ по четкой книгѣ, прочтутъ всё по тѣмъ же тропкамъ и дорогамъ, проселкамъ и большакамъ, что знаютъ плакучiя берёзы.
Это лѣто живу я на той самой большой дорогѣ, по которой четверть вѣка назадъ, попрыгивая, бѣжали мы къ радостному − вперёдъ.
Я узнаю деревни. Онѣ таки-удачно прожили это время: состарились и подновились, и какъ-будто чего-то ждутъ, поглядывая на дорогу. Новые домики ждутъ, а старые немного попятились − надоѣло смотрѣть, или чуть наклонились вперёдъ, чтобы лучше видѣть, что творится на бѣломъ свѣтѣ.
Узнаю и давнiя берёзовыя рощи. Окраины ихъ стали строже и уже кое-гдѣ выпустили начинающiя уставать вѣтви-плети: тронуло ихъ годами и дорожнымъ ходомъ; наслушались и насмотрѣлись людской жизни. А маленькое лѣсное войско пикъ-елей куда выше подняло своё строевое оружiе и потемнѣло. Но тропки всё тѣ же, и люди тѣ же, и такъ же бредутъ къ Угоднику. Теперь хорошо знаю, зачѣмъ бредутъ: и по опущеннымъ головамъ, и по сбивающимся шагамъ, и по согнутымъ спинамъ могу прочесть, чѣмъ и какъ исписала открывшаяся мнѣ жизнь.
А много ихъ идётъ въ это лѣто… Много ихъ присаживается на излюбленныхъ примятыхъ мѣстечкахъ, въ холодочкѣ. Они всё тѣ же, какъ четверть вѣка назадъ: и молодухи съ ребятами, и старушки въ клѣтчатыхъ синихъ панёвахъ, въ лапоткахъ, съ дорожными палочками-водилочками, и многознающiе странники. И хочется мнѣ зажмурить глаза и вызвать изъ прошлаго тихiй iюньскiй вечеръ, тихiй, въ жёлтыхъ крапинкахъ по краямъ, прудъ съ купальней у того берега, въ свѣжую краску пущенный заборчикъ неизвѣстной усадьбы съ берёзами, съ серебрянымъ шаромъ въ цвѣтникѣ, на горкѣ, съ террасой въ полотнахъ, съ счастливыми обитателями безмятежнаго уголка, на которыхъ, бывало, смотрѣли мы отъ пустой дороги.
Зажмуришься, − и вотъ уже перекинулся далеко назадъ: рядомъ, слышу, похрустываетъ сухарёмъ мой товарищъ и устало зѣваетъ… Вотъ и отстающая заплатка на сѣрыхъ штанахъ, и заслуженная фуражка. Онъ здѣсь опять, на большой дорогѣ. А по лѣвую руку солдатъ стягиваетъ сапогъ, чтобы перетянуть подвёртки, и кряхтитъ надъ ухомъ. А сейчасъ впереди оврагъ и пещерки, будемъ пить изъ святого колодца, а тамъ, на горкѣ, деревня ночлега, а тамъ Угодникъ, а тамъ… ясность была безъ края…
И самая та кукушка!..
Открылъ глаза: нѣтъ ничего, только дорога да кукушка.
Вижу я маленькiй крестъ часовни. Берёзы уже доросли до него. Вижу и самые тѣ пещерки, и покосившiйся шатёръ колодца. Здравствуйте, сумрачные свидѣтели далекаго iюньскаго дня, яснаго дня дѣтства! Вы, конечно, сейчасъ откроете мнѣ чудесную, полузабытую страницу изъ недочитанной ещё до конца книги…
Я оглядываю до лоску затертую длинную скамью у пещерки, − не найду ли царапинъ отъ нашихъ перочинныхъ ножей. Нѣтъ царапинъ; зарѣзано и затёрто всё, и ничего не поймёшь въ пересѣкающихся чертахъ десятилѣтiй. Но что же ещё тутъ есть оставшагося отъ насъ? Вы ли это, далекiя берёзы?!.
Отъ часовни черезъ дорогу движется на меня уцѣлѣвшее отъ тѣхъ дней живое − горбатый монахъ. Онъ сѣдой, но это, конечно, онъ: ещё поглядыватъ кой-гдѣ рыжинка. Четверть вѣка сторожилъ онъ не останавливающiйся людской потокъ. Передъ его глазами прошли сотни тысячъ, миллiоны ищущихъ утѣшенiя. Въ книгахъ его занесены краткiе знаки робкихъ надеждъ и затаённаго горя. А въ немъ, быть-можетъ, ещё таятся смутно наши юныя отраженiя.
Мнѣ хочется спросить: помнитъ ли онъ насъ, помнитъ ли тихiй вечеръ, радостную бабу съ ребёнкомъ, Сидора и Тита, − ясный день нашей жизни?
Мнѣ хочется спросить его, почему же онъ такъ мало измѣнился, почему говоритъ такъ скучно, почему ещё свѣже его лицо, когда такiя обвислыя стоятъ берёзы, покривился шатёръ надъ колодцемъ, и потускнѣлъ крестъ часовни? Вѣдь, я же такъ хорошо знаю, что погорчѣла даже трава вдоль тропокъ, что всё здѣсь напитано горечью скорби и горя. А всё ещё ясны глаза монаха, словно не коснулся его длинный-длинный, скорбный людской потокъ. Нѣтъ, это − не братъ Симеонъ, тихо уснувшiй отъ людского горя… Но я всё же хочу его растрогать, хочу заглянуть глубже и въ свою душу.
− Вы, вѣдь, здѣсь давно… лѣтъ тридцать? Вы ещё не забыли брата Симеона?
Да, онъ здѣсь давно, чуть помнитъ Симеона и совсѣмъ не помнитъ, отчего тотъ померъ. Онъ не знаетъ уже, и отчего такими обвислыми стоятъ берёзы. Онъ всё забылъ и настойчиво предлагаетъ мнѣ купить свѣчку и посмотрѣть пещерки. Нѣтъ, я не хочу глядѣть ихъ. Я спрашиваю себя, − можетъ-быть, это − все сонъ, что было тогда, и это я самъ выдумалъ, что плачутъ берёзы. Можетъ-быть, всё мертво − берёзы не плачутъ, и нѣтъ текучаго по дорогамъ горя…
А вотъ и часовня.
На этихъ чугунныхъ плитахъ стояли мы въ разбитыхъ дорожныхъ чуняхъ. На этомъ окнѣ лежала раскрытая книга. Лежитъ и теперь. И тотъ же надтреснутый бой дешёвыхъ часовъ на стѣнкѣ…
Монахъ строго смотритъ, словно спрашиваетъ, чего мнѣ тутъ надо. А я оглядываю стѣны, я силюсь сдѣлаться маленькимъ, вспомнить усталость въ ногахъ и невозвратимую легкость въ сердцѣ, плачущую старушку, бабу съ ребёнкомъ, который спитъ за холстинкой, и заросшее сизыми волосками лицо солдата. А тихiй вечеръ заглядываетъ въ часовню изъ-подъ берёзъ.
− Дайте книгу.
Да, самое то − за упокой и о здравiи… Опять «безымянные» младенцы, «заспящiе» младенцы, заблудшая дѣвица Анна, утопшiе и погорѣвшiе и − просто рабы Божiи; но всё потонуло въ новомъ и страшномъ своею численностью. Я вижу одно и одно − убiенные воины. Ихъ занесло сюда и несётъ каждый день дорожнымъ бабьимъ потокомъ. Они заполняютъ страницы. Монахъ и его товарищи скачущими и четкими почерками заносятъ ихъ въ эту придорожную книгу.