− Стой-погоди! − закричалъ и онъ. − Не разстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… у каждаго свое разстройство! Которые враги? Погоди! Которые самые враги… они…
− Мои враги! − крикнулъ мужикъ, улучивъ время. − Вотъ! − ударилъ онъ въ грудь. − У минѣ тутъ… какъ ты знаешь?! − съ болью, перекосивъ лицо, кричалъ онъ. − Мнѣ ко двору время… баба дожидаетъ… сѣно не свезено… Ты минѣ знаешь?!
− Ну тебя, отвяжись! − плюнулъ приказчикъ. − Задурѣлъ.
Тутъ вышелъ изъ жилой половины парень. Теперь онъ былъ въ курткѣ и картузѣ цвѣта пыли, вихры примаслены и расчёсаны, и начищены сапоги: собрался гулять.
− Вотъ вояка-то мой… − уныло сказалъ чайникъ. − То Захарка былъ, а теперь − гожiй.
− А чего я не гожiй! − ухмыльнулся Захарка и полезъ за гармоньей. − Я съ ероплана бонбы буду кидать!
Заигралъ, было, польку и оборвалъ. Подумалъ, закинувъ голову и запѣлъ подъ гармонью:
Карпаты… каменныя горы!
Увижу… вашу синяву…
Назадъ… ужъ болѣ не вернуся…
И увидалъ мать: смотрѣла она на него изъ-за переборки. Тряхнулъ головой и перевёлъ выше и жалостнѣй:
Прощай, про-щай, соколикъ я-снай,
Прощай, сыночекъ дор… рогой!
Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Хорошо пѣлъ Захарка, душевно, потряхивая головой и устремивъ глаза къ матери, которая − только онъ одинъ видѣлъ − стояла въ темнотѣ, въ дверяхъ переборки. Пѣлъ, наигрывая подъ щебетъ растревожаннаго щегла. Дождь кончился, и прочищалось небо. На той сторонѣ, черезъ рябины, горѣли краснымъ огнёмъ окошки: садилось солнце. Рябины были тихи теперь, стояли грузныя и тоже, какъ-будто, слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавкѣ кошка.
Заговорили про наборъ, про захаркины сапоги, въ которыхъ пойдетъ, про артиллерiю. Хорошо служить въ артиллерiи: самъ палишь − тебя не видать.
− Всё едино… − сказалъ мужикъ.
− Чего − всё едино? − спросилъ чайникъ.
Мужикъ не отвѣтилъ.
− А что убиваютъ! − съ сердцемъ сказалъ приказчикъ, показавъ стиснутые зубы, и уставился на мужика тяжёлымъ, злымъ взглядомъ. − Всё ему не ндравится! Сынъ у меня въ альтилерiи, мортирнаго дивизiона… Пишетъ такъ, что… папаша, не безпокойтесь! А ему не ндравится! Всё е-ди-но! Чортъ непромытый…
− А ты чего оборачиваешь на себя, ну?! − выкрикнулъ мужикъ и стукнулъ кулакомъ объ столъ. И тоже уставился.
− Ты глотку-то дери, да не очень! Объѣлся… По водкѣ скучаемъ.
− Ну… тоже и у него разстройство, − примирительно сказалъ чайникъ. − Сынъ у него въ плѣнъ попался.
Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужикъ сталъ собираться. Собралъ въ карманъ баранки, полѣзъ за сапогъ, поискалъ. Опять сталъ вынимать баранки. Пошарилъ по карманамъ, вытащилъ тряпицу и сунулъ за сапогъ. Поглядѣлъ въ окошко − совсѣмъ загустились сумерки. Чайникъ засвѣтилъ лампу.
Съ рѣзкимъ свистомъ и гиканьемъ, подъ гармонью, − ихъ уже давно было слышно, − ввалилось четверо парней въ заломленныхъ картузахъ цвѣта пыли, съ пiонами на груди: поповы дочери надавали имъ на прощанье. Захарка рванулъ гармонью, вскинулся и пустилъ лихой дробью:
Анки-дранки-девирь-другъ-
Тиберъ-фаберъ-тиберъ-фукъ!
Грохнуло − и потонуло всё въ свистѣ и уханьѣ. Заходили чайники, задребезжали стёкла, запрыгалъ огонёкъ въ лампѣ, и самая лампа закачалась. Прыгали красныя лица, били ногами въ полъ.
− Жаръ-жаръ-жаръ-жаръ!.. − загремѣлъ, какъ въ трубу, Чугунъ. − Валяй, наши!
Вѣтромъ несло отъ нихъ, безумнымъ разгуломъ. Схватилъ Захарка вязку баранокъ, кинулъ на шею, закрутился и разорвалъ. Полетѣли баранки подъ каблуки. И долго били ногами въ полъ, словно хотѣли проломить доски. И прыгали на груди отрёпанные, почернѣвшiе пiоны.
Вывалились на улицу.
Приказчикъ потрогалъ у груди, гдѣ лежали деньги, и ушелъ. Мужикъ ещё посидѣлъ, погрызъ ногти, поглядѣлъ въ окошко − темно. И пошёлъ.
− А что жъ платить-то? − окликнулъ чайникъ.
Мужикъ остановился.
− Чего?
− Чего чего? А за чай…
Мужикъ поглядѣлъ къ мсѣту, гдѣ сидѣлъ. Тамъ стояли бѣлые чайники, маленькiй и большой, и не опрокинутая чашка.
− А я и не пилъ… − сказалъ онъ, будто удивился, что и въ самомъ дѣлѣ не пилъ.
− Не пилъ! За заварку.
− За заварку… − раздумчиво повторилъ мужикъ и полѣзъ въ карманъ. Вынулъ помятый кошелёкъ и сталъ торопливо открывать, съ усилiемъ разжимая ногтями и прижавъ къ животу, даже перекосилъ ротъ и ощёрился. Насилу открылъ. Сталъ отдавать, встрѣтился глазами съ чайникомъ, который какъ-то по-особенному приглядывался къ нему, и тутъ покривились и расползлись у него губы и задрожали. Всѣ морщинки на его лицѣ задрожали и обтянулись. Онъ потянулся черезъ прилавокъ, поглядѣлъ въ упоръ остановившимися пугающими глазами и пошепталъ выдыхами:
− Сына у минѣ… убили…
И все смотрѣлъ пугающими глазами на чайника.
− Вонъ что… − сказалъ тоже тихо чайникъ и тоже, будто, испугался.
− Убили… − повторилъ мужикъ, силясь собрать расползающiяся въ гримасу неслушающiяся губы. − Въ аньтилерiи былъ…
Не могъ больше говорить, только подкинулъ головой, словно хотѣлъ сказать: то-то и есть!
− Что жъ подѣлаешь! − вздохнулъ, подождавъ, чайникъ и сталъ постукивать о прилавокъ рёбрышкомъ пятака.
− Домой надоть… − морщась, какъ отъ боли, шепотомъ говорилъ мужикъ, − бабѣ говорить надоть, а какъ говорить-то… Цѣльный день маюсь вотъ, не надумаю… жуть беретъ…
И опять сдѣлалъ головой − то-то и есть!
− А ты не сказывай.
− А какъ? − не понялъ мужикъ и растерянно посмотрѣлъ, кривя ротъ.
− Ну… сразу-то, а тамъ… глядя какъ.
− Значитъ, не сказывать… да-да… − соображалъ мужикъ, уходя въ себя.
− А тамъ, помаленьку и…
− Товарищъ его далъ знать… на почтѣ выдали, прочитали… − полѣзъ мужикъ за сапогъ и вынулъ тряпку. Хотѣлъ развернуть, подержалъ и опять сунулъ. − какое дѣло…
И опять сдѣлалъ головой.
Постоялъ, пошевеливая баранки на прилавкѣ. Потомъ досталъ кошелёкъ и опять, натуживаясь и запуская ногти въ щёлки запора, сталъ открывать. Вынулъ семь копеекъ и положилъ на прилавокъ.
− Это чего? − спросилъ чайникъ.
− А за заварку…
− Вѣдь отдалъ!
Мужикъ забралъ деньги и пошёлъ, какъ сонный. Вышелъ на улицу, постоялъ, посмотрѣлъ на освѣщенныя окошки чайной и пошёлъ. У конца деревни попались парни. Они шли по дорогѣ, не разбирая лужъ, шлёпали и кричали пѣсню. Далеко отошёлъ мужикъ отъ деревни, а всё доносило крикъ. Въ темномъ полѣ мужикъ остановился. Были звѣзды, но въ полѣ было темно; чуть, приглядѣться если, свѣтлѣли доспѣвающiе хлѣба; темнѣли крестцы зажинокъ.
− Что жъ теперь? − спросилъ онъ тёмное поле.
По большой лужѣ, въ которой отражались звѣзды, мужикъ призналъ, что стоитъ у сворота на просёлокъ въ Матвѣево. Поглядѣлъ туда и пошёлъ, не разбирая дороги, изъ колеи въ лужу и опять въ колею, толчками.
ПРАВДА ДЯДИ СЕМЕНА
Рядомъ съ Мироновой избой-игрушкой, изба дяди Семёна смотритъ хмуро, значительно, какъ и самъ хозяинъ. Много повидала всего, двѣ крыши смѣнила, осѣла, спеклась, и сталъ ея ликъ говорить: пожили, повидали, знаемъ. Рожали и умирали въ ней; выбирали въ пожаръ; плакали по сведенной за недоимку коровѣ; проклинали судьбу и очень ужъ мало радовались. Только послѣднiе годы стали немного радоваться, когда воротился дядя Семёнъ изъ Москвы, съ лаковаго завода, завёлъ яблочный садикъ, пересталъ пить, «распространился» хозяйствомъ, пережилъ трудные годы, когда служилъ Михайла въ солдатахъ, поженилъ сына, − а тутъ и война. Самое-то хорошее и было, когда прошлымъ лѣтомъ заново крыли крышу − на свадьбу, подъ молодыхъ. И теперь смотритъ эта былая короткая радость свѣжей соломой. А въ радужныхъ, пропечёныхъ стеклахъ скупыхъ окошекъ − прежнее, нерадостное глядится: воротилось. А вѣдь и стёкла новыя собирался поставить дядя Семёнъ къ прошлому Покрову − пусть глядитъ веселѣй. И не довелось поставить. А теперь и совсѣмъ ни къ чему: на старое-то глядѣть можно и въ старыя стёкла. Да и глядѣть неохота.