− Вонъ Мироша-то… въ новыя глядитъ − глаза рѣжетъ. Воротиться-то воротился, а, гляди, завтра и не поворотился!
Дядя Семёнъ теперь хорошо знаетъ, что за болѣзнь у Мирона отъ нѣмецкой бомбы. И не завидуетъ.
Но, вѣдь, ласточки опять прилетѣли на старыя гнѣзда! Вѣдь это къ счастью? Прилетѣли и отлетѣли. Осень опять идётъ, нерадостная пора. Ну, а было ли радостнаго за годъ?
− Нѣтъ… ничего не было.
Не тотъ онъ, какимъ былъ годъ назадъ, не крѣпкiй. Сѣрыя его кудри побѣлѣли, въ глазахъ томленье… Молчитъ-молчитъ − и передохнётъ съ хрипотцой. И у сердца потрётъ, подъ-мышкой, и головой покачаетъ, и неспокойно ему на завалинкѣ, гдѣ сидимъ: нѣтъ-нѣтъ и задвигается.
− Радостное… − угрюмо говоритъ онъ и смотритъ за рѣку, на луга, словно перебираетъ въ памяти, − а можетъ, и было что радостное? − У кого оно… радостное-то?! Шутки… вотъ въ городу, у лавошниковъ, да… энти рады! Есть такiе, что Бога благодарятъ. Ну, когда ей конецъ, а?!
Неизвѣстно… Никому неизвѣстно. Думаю-думаю, ничего въ понятiе не возьму… вѣдь, раззоръ! Всѣмъ раззоръ будетъ! И нѣмцамъ, все равно − раззоръ! Значитъ, такое дурѣнiе народовъ. Нѣмцы, и тѣ вонъ совсѣмъ задурѣли. Да такъ. Сказать тебѣ правду, − странникамъ всякимъ, бормоталамъ, вѣры не даю… языческимъ инструментомъ этимъ хлѣбъ зарабатываютъ, распостраняться не допускаю. А вотъ ночевалъ у меня одинъ, вологодскiй, степенный… къ сыну шёлъ, въ лазаретъ… Старикъ − худого не говори, по разговору видать. И сынъ ему написалъ подъ присягой… самъ я и письмо отъ его читалъ съ клеймомъ. Такъ и пишетъ, что − подъ присягой тебѣ сообчаю. Подъ городомъ, пишетъ, Лосью… − знаешь, городъ Лось? − Ну, вотъ подъ этимъ городомъ набили наши нѣмца большую гору… подъ колокольню, слышь! Подъ присягой, говоритъ, пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихнiй слышалъ, до чего отчаянность! Били его били, а онъ всё прётъ. Ужъ и пушки всѣ раскалились, силъ нѣтъ… и ужъ мы на его побѣгли со всѣхъ трёхъ концовъ, невмоготу ужъ ему и ружья держать отъ жару… покидалъ ружья, руки поднялъ, а самъ всё кричитъ, ногами стучитъ-топочетъ: «дайте намъ Варшаву!» А?! Вѣдь, это что… какое, надо помраченiе въ головѣ! Достигну, говоритъ! И достигъ!? Достигъ, лѣшiй его дери! Ну, правда… опаиваютъ его… вродѣ какъ вохманскiя капли у него въ пузырькѣ… дознали. Глаза выпучитъ, свѣту не видитъ… ну, и жись ему недорога. Чу-мѣ-ютъ! Ну, какъ тутъ противно такого манера?! Газы пущаетъ − даже черви, будто, на аршинъ въ землѣ подыхаютъ! Это называется − образованные!.. Дураки − не выдумаемъ, а вотъ образованные, которые всѣ науки учили, и какъ людей лучше потравить, даръ Божiй… Газъ летучiй употребляютъ, чисто на крысъ! Законъ божiй учили… и въ Бога признаютъ.
Говоритъ дядя Семёнъ, Орѣшкинъ, бывшiй десятскiй, бывшiй лаковаръ, котораго Закону Божьему не учили. Онъ родился рабомъ по третьему году получилъ волю и уйму долга и не получилъ больше. Потомъ онъ долгiя годы получалъ пинки и затрещины и самые пустяки за трудъ. И Закона Божьяго не училъ. Отъ земли, отъ этого неба тихаго получилъ онъ какiе-то свои законы, въ темную душу свою уложилъ и несётъ. И знаетъ, что беззаконiе. Смотритъ на него съ синихъ куполовъ крестъ небогатой церкви въ тихомъ озаренiи вечера. Мало и про этотъ Крестъ знаетъ дядя Семёнъ.
Врядъ ли знаетъ, что и тамъ тотъ же Крестъ. Пусть ужъ лучше не знаетъ.
Не слышно пóстука ткацкаго станка въ избѣ: прикрылась фитильная фабрика и не работаетъ ленты и фитили Марья, невѣстка. Да и времени нехватаетъ − совсѣмъ заслабѣла бабка, корову подоить не можетъ: подковырнула её война тревогами.
− Никуда старуха, отсякла… сердцемъ мается, ноги запухли… Скоро, должно, пачпортъ ей выправлять безсрочный… пожили мы съ ней, поѣдали, всего повидали… а вотъ на закуску намъ съ ней теперь…
Дядя Семёнъ не договариваетъ, что послала имъ жизнь на закуску. Не можетъ договорить, − сводитъ въ горлѣ. Онъ потираетъ подъ бородой, и тёмное, большое лицо его сморщено въ частую сѣтку, и въ каждой морщинкѣ − былое, невесёлое. О, если бы вывести ихъ, стариковъ, всѣхъ этихъ, доживающихъ нерадостную жизнь въ тяжкомъ невѣденiи, что будетъ, − вывести въ чистое поле и показать взгляду, привычно скользящему, не останавливающемуся на ямахъ и рытвинахъ расплескавшейся жизни! Остановился бы и померкъ привычно скользящiй взглядъ, не смогъ бы прямо смотрѣть, какъ не можно смотрѣть на солнце.
− Моръ на стариковъ на нашихъ… моръ… − говоритъ дядя Семёнъ. − Бывало, одинъ-два за годъ-то улетучатся яблоки на тотъ свѣтъ жевать, а нонѣшнiй годъ мёрлы задали… шесть человѣкъ! Потрясенiе-скорбь, съ нутра. Какъ сухостой съ вѣтру. Другой бы и пожилъ годокъ-другой, а тутъ одно за одно, не дай Богъ. Вотъ… съ того краю, стало быть, начинай, считай. Акимъ Волковъ − разъ. Поѣхалъ по дрова, у чайной сталъ спицъ взять, закачнулся-закачнулся, захлюпало въ глоткѣ − на порогѣ и померъ, голову расшибъ… Въ Миколу ещё старуха Васёва… у той сынъ въ плѣну померъ, заѣздили нѣмцы…
Пересчитываетъ, а въ голубоватыхъ глазахъ вопросъ и тоска. И вспоминается мнѣ попова вечеринка въ уѣздномъ городкѣ, сидитъ на диванчикѣ молодой псаломщикъ съ гитарой и смѣшливо и быстро-быстро, словно часы читаетъ, разсказываетъ о доходахъ, подыгрывая на одной струнѣ:
− Свадьбы сократи-лись, крестьянъ совсѣмъ ма-ло! (на мотивъ − «только онъ прiѣ-халъ − опять уѣзжаетъ»).
И потомъ часто-часто, скороговорочкой:
− Производство живого товару сокращается, выручаетъ: первое − погребенiе, старухи шибко помирать принялись, въ нашемъ посадѣ за одинъ рождественскiй постъ семерыхъ старухъ похоронили… второе − панихиды, сорокоусты, молебны, до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственные, и по обѣщанiю… есть нѣкоторыя семейства − по три разныхъ молебновъ служатъ, и просфоръ больше неизмѣримо, на Рождество было тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка подымался съ трехъ часовъ утра раннюю обѣдню служить… иконы и крестъ несравнимо щедрѣе принимаютъ, на поминъ души вклады… Канительщика нашего компаньонъ отъ холеры померъ, въ обозной канцелярiи былъ, пороху и не нюхалъ − въ честь его тыщу рублей вкладъ внесли. Печа-альная комбина-цiя жи…и…зни… (на мотивъ − «вотъ мчится тройка почтова-а-я…»).
Тряхнулъ рыжимъ хохломъ, ударилъ всей пятернёй по струнамъ и ухнулъ, словно провалился куда:
Ухъ-ухъ… глазъ распухъ,
Ры-ло перекрыло!
− Должно быть, повсюду такъ − помирай, старухи!
− Знамо… одни люди-то!
И вдругъ проясняется сумрачное лицо дяди Семёна, когда я спрашиваю про невѣстку.
− Съ икро-ой! Такой подарокъ намъ Михайла удѣлалъ… мастакъ! Былъ у насъ къ масленой въ побывку, на десять дёнъ его отпустилъ ротный… по череду пускалъ исправныхъ, за честное слово. Какъ снѣгъ на голову! Ну, ладно…
Ну, вотъ и радость. Дядя Семёнъ расцвѣлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глязахъ опять потухшiе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ − весь ожилъ.
− Браги наварили! Старуха припомнила, какъ её варить-то. Солоду да дрожжей, да сахарку, да хмельку − шапкой вздуло! Гудитъ-шипитъ! Такая брага − въ тожъ день поѣхали мы съ Мишкой на корячкахъ… Пѣсни гудимъ, съ Марухой ужъ онъ разошёлся, распострани-илъ! Вотъ какъ распострани-илъ! Я его раззадорилъ, правду тебѣ скзать. Говорю: какъ же ты её такъ, пустую намъ оставилъ, такой-сякой, унтеръ-офицеръ, а ещё са-пёръ?! А она такъ и летаетъ − швыряется, какъ буря. Изъ одного стакана всё съ нимъ брагу тянула. Да чего тамъ… старуха моя напилась! Всѣ гудимъ, какъ гудъ какой… все перезабыли! А Михайла её охаживаетъ, Марью-то… «Я этого дѣла такъ не оставлю… я спецеяльно!». И старуха заинтересовалась этимъ дѣломъ, − мигаетъ-мигаетъ снохѣ-то, а сама браги подливаетъ… Гуся зажарили, былъ у меня одинъ гусь завѣтный, на племя-былъ его, а тутъ пустилъ, съ кашей поѣли. Потомъ, значитъ, свинина у меня ещё солилась… ужъ и ѣлъ! Спать уходили въ холодную, подъ морозъ, − старухина примѣта такая… Дѣло житейское, скажу тебѣ… жись! Михайла-то тожъ въ холодной зародился. И ей-то передъ нами обидно… будто чужая живетъ… пустая-то! Пять дёнъ отъ её не отходилъ! Сидятъ и глядятъ на глаза другъ дружкѣ… Поглядѣлъ я на нихъ − вотъ она, жись-то! Живи и живи, работай, распостраняйся… Вѣдь, онъ у меня вола подыметъ! Вѣдь, Михайлу моего пять мужиковъ бить-былъ собирались лѣтошнiй годъ, изъ-за покосу вышло… раскидалъ! Дорогой человѣкъ для жизни, а, гляди, и не свидимся больше… Да, вотъ и подумаешь… Ну… − отмахнулся головой дядя Семёнъ отъ своей думы, − ну, и насосалъ онъ ей губы да щёки, − чисто калина ходила! Вонъ идётъ, на поминѣ! Глянь, какая теперь! Бока-то распёрло − старуха не надивится, корову доить не даётъ, боится − не зашибла бы. Корень-то и завёлся въ дому.