Они чувствовали, что жить невыносимо, и знали, что ими создана и может быть ими использована огромная сила. Но как пустить ее в дело, и можно ли с ее помощью изменить мир, они не знали…
По относительному количеству стачек Россия 1991–1999 гг. лишь чуть-чуть превосходила Россию 1908–1910 гг. [см. 268, с. 4–5], т. е. периода самой глухой реакции, наступившей после поражения революции 1905 г. И это не было случайностью, т. к. все, что происходило в России в 1990-2000-е годы, представляло собой пик реакции, самую дальнюю точку отката назад, последовавшего после поражения пролетариата в Октябрьской революции, — иначе говоря, означало реставрацию, аналогичную реставрации Бурбонов в 1815–1830 гг. [об этом пишет, например, Кагарлицкий. См. 250]. Разница заключалась лишь в том, что реставрация Бурбонов пришлась на эпоху, когда капитализм в целом имел прогрессивный характер, поэтому политическая реакция во Франции 1815–1830 гг. соединялась с экономическим и даже культурным подъемом. В настоящее же время весь мировой капитализм является реакционным и упадочным общественным строем, поэтому современная Россия демонстрирует единство политической реакции, экономической деградации и духовного маразма…
Забастовочное движение в России, бывшее на подъеме в 1989–1991 гг., резко падает в 1993–1994 гг., разгромленное экономическим кризисом и «рыночными реформами». Затем оно идет по нарастающей в 1995–1997 гг., а с 1998 г. количество и масштаб стачек вновь идут вниз. Однако в 1998 и отчасти даже еще в 1999 гг. ослабление рабочей борьбы по ее количеству сопровождается радикализацией ее качества. В 1998 г. происходит знаменитая «рельсовая война», в 1998–1999 гг. — захваты предприятий в Выборге и Ясногорске, поэтому 1998–1999 гг. можно считать вершинным периодом пролетарского сопротивления в России после 1991 г. Затем следует глубокий спад, вплоть до того, что в 2001 г. численность забастовок в промышленности сокращается до… 4! [См.: 233, с. 271. Статистику динамики стачек в России см.: 268, с. 59].
Однако для понимания того, как на самом деле происходила пролетарская борьба, одной статистики стачек явно недостаточно. Прежде всего следует отметить, что, как пишут Гордон и Клопов, на долю шахтеров и учителей «в 90-е годы приходилось 2/3 — ¾ всех бастующих… Но в остальных категориях подавляющее большинство трудящихся до сих пор ни разу не было вовлечено ни в одну стачку и даже не знает людей, у которых есть личный забастовочный опыт» [141, т. 1, с. 223].
Что еще важнее, большая часть забастовок принадлежала к числу директорских и профсоюзных «забастовок».
Такой феномен, как «директорская забастовка», т. е. забастовка, организованная при содействии или даже при активном участии администрации предприятия, был возможен в переходных условиях первой половины 1990-х годов, когда директора еще не успели стать полными верховными собственниками управляемых ими предприятий и с помощью забастовок выбивали из властей льготы и кредиты. Как пишет Кагарлицкий, «порой доходило до курьезов. Так, в Иваново директор АО „Шуйские узоры“ В. Тихонов, член КПРФ, самолично возглавил забастовочный комитет, требовавший от дирекции повышения заработной платы» [250, с. 235]. По мере того, как продукт разложения неоазиатской общественно-экономической формации — обыкновенный государственно-монополистический капитализм окончательно оформлялся, «директорская забастовка» постепенно отмирала.
В противоположность ей, «профсоюзная забастовка» еще долго (вплоть до новых пролетарских восстаний) будет выполнять свою функцию в буржуазном обществе — функцию дырки в котле, через которую выпускается пар пролетарской ненависти. Это признают порой и буржуазные авторы. По словам Гордона и Клопова, «наши забастовки в большинстве случаев — не проявление социальной стихии, но гораздо чаще — средство ее организации и цивилизации» [141, т. 1, с. 225].
Акции профсоюзного псевдопротеста в большинстве случаев сводятся к символическим одночасовым забастовкам и к проведению митингов и пикетов, где произносятся не подкрепленные делами речи, после чего трудящиеся, разрядив скопившуюся классовую ненависть на подобном мероприятии, расходятся по домам и возвращаются к привычному каторжному труду и привычной нищенской жизни. Вот что говорит другой буржуазный «социолог рабочего движения», А. М. Кацва, о подобной «акции протеста» осенью 1998 г., после рельсовой войны и дефолта, когда в воздухе чуть-чуть, но запахло освежительной грозой:
«В октябре 1998 г. число городов и населенных пунктов РФ, где проходили массовые выступления трудящихся, выросло по сравнению с апрелем того же года почти в 1,5 раз, а число участников этих акций увеличилось больше чем в 3 раза.
И только благодаря решительным действиям руководителей исполнительной власти в центре и на местах, представителей ФНПР и правоохранительных органов (это „и“, ставящее в один ряд профбоссов с полицией, бесподобно! — В. Б.), работе антикризисных штабов и соответствующих групп удалось снизить социальную напряженность в регионах, предостеречь массы от разрушительных действий, ввести акции протеста в цивилизованное русло» [268, с. 86–87].
ФНПРовские боссы, вместе с начальниками и полицейскими «предостерегающие массы от разрушительных действий» и «вводящие акции протеста в цивилизованное русло» — где может быть лучшее доказательство, что подобные «цивилизованные акции протеста» являются не формой пролетарской борьбы, но, напротив, средством удержания пролетариата от борьбы!
Однако русский буржуй до такой степени жаден и алчен, что обращает на такие «цивилизованные акции» внимания не больше, чем на христианские десять заповедей. Это с горечью душевной вынуждены признавать порой буржуазные социологи:
«…именно ожесточенные, плохо организованные, почти стихийные, но опасные действия работников оказывают наиболее сильное влияние на власть и директорат. Пока трудящиеся выступают в мирных и организованных формах, на них, в сущности, не обращают внимания. Когда же выступления приобретают опасный, а то и разрушительный характер, возникает, по крайней мере, подобие какого-то ответа; иной раз что-то сдвигается на самом деле» [141, т. 1, c. 225].
Уже в 1993–1994 гг. во время «цивилизованных акций протеста» в Надыме, Анжеро-Судженске, Коврове и некоторых других городах ситуация накалялась и «доведенные до отчаяния люди перекрывали транспортные магистрали и оказывались на грани массового насилия. Особенно тревожно (кому тревожно, а кому и приятно. — В. Б.), что роль стихийного начала в таких событиях год от года становилась все более значительной» [141, т. 2, с. 320]. Летом 1996 г. в городе Черногорск в Хакассии стоявшие мирным пикетом шахтеры во время беседы с главой местной администрации взбунтовались (как взбунтовались некогда новочеркасские рабочие, услышав от директора завода предложение вместо мяса есть пирожки с ливером), и властям лишь с большим трудом удалось спасти этого главу от растерзания, а дома местных богачей — от погрома [141, т. 2, с. 320].
Наряду с перекрытием улиц, железных и автомобильных дорог любимым методом бунтующих пролетариев было провозглашение заложником директора или какого-то другого буржуя.
Весной 1996 г. шахтеры шахты «Кузнецкая» в Кузбассе, не получавшие зарплату с лета 1995 г., объявили голодовку в забое, с помощью представителя администрации президента (на носу были президентские выборы!) получили зарплату, однако вскоре были уволены. Директор отказался разговаривать с ними, заявив: «С этим быдлом я без карабина разговаривать не буду». После этого шахтеры заперли его в кабинете вместе с 14 другими управленцами [см. 268, с. 99].
А работницы и шахтерские жены Новошахтинска, «чьи мужья много месяцев не получали полных зарплат, в исступлении потребовали „продать в Чечню“ (!!! — В. Б.) главу местной администрации» [141, т. 2, c. 320].