Все существовавшие до сих пор пролетарские революционные движения по своей объективной роли всего лишь содействовали победе капиталистических и неоазиатских революций — не потому, что они этого хотели, а потому, что уровень развития производительных сил был еще недостаточен для победы бесклассового и безгосударственного коллективистского общества. Там, где капиталистическая (или неоазиатская) революция была завершена и капитализм (или неоазиатский строй) вступал в период органического длительного развития, отмирала и пролетарская революционность — вовсе не потому, что пролетариату при капиталистической стабильности жилось привольно и вольготно, а потому, что он был разобщен, задавлен и придушен ею.
Как будут обстоять дела дальше — об этом пойдет речь чуть ниже…
Переход к конвейеру привел к оттеснению высококвалифицированных рабочих, с одной стороны, и чернорабочих, выполняющих грубую физическую работу, с другой, частичными, «специализированными» рабочими, осуществляющими одну примитивную операцию. Понять все значение данной трансформации можно уже из того, что основу старого революционного движения составляли, с одной стороны, высококвалифицированные и грамотные рабочие полуремесленного типа, с их рабочей и профессиональной гордостью, с их уверенностью, что они сами смогут управлять производством куда лучше, чем капиталисты-паразиты, а с другой стороны, малоквалифицированные и плохо оплачиваемые рабочие из вчерашних крестьян, приносившие из разоренных деревень навыки коллективизма и склонность к бунту. (Разумеется, подобноеоттеснение каквысококвалифицированных рабочих, так и чернорабочих не означало их полное исчезновение, в силу технологических условий они неизбежно должны были сохраняться во многих отраслях, но роль их стала значительно меньше, чем была в XIX веке.)
«Для массовых тружеников (речь идет о частичном рабочем. — В. Б.), вообще лишенных настоящей профессии, „профессиональная солидарность“ вообще превращается в пустой звук… У частичных рабочих крайне слабо развита „рабочая гордость“, уважение к собственному труду и рабочим профессиям вообще» [178, с. 103, 109].
Если в прежнем маломеханизированном производстве многие неквалифицированные рабочие обладали реальной перспективой профессионального роста и перехода в категорию высококвалифицированных рабочих, то у современных частичных рабочих этой перспективы, как правило, нет [см. 178, с. 305–306].
Интересные наблюдения о частичных рабочих в позднем СССР есть в работе Н. Н. Разуваевой:
«43% молодежи вливались (в конце 1980-х годов. — В. Б.) в рабочую среду, не имея никакой профессиональной подготовки. Они обучались непосредственно на предприятиях, которые в большинстве своем ориентировались на выпуск узких операционников. Система стационарного профтехобразования все в большей степени становилась регрессивной, воспроизводящей для страны недостаточно квалифицированную и образованную массу. Из нее впоследствии легко было сделать послушный рабочий класс с атрофированными политическими и социальными интересами» [цит. по: 233, с. 212].
Частичный рабочий не понимает смысла и характера производственного процесса. Он подчинен непонятным ему мощным общественным и природным силам в ничуть не меньшей степени, чем старый крестьянин:
«Собственная трудовая практика рабочего все реже дает ему сколько-нибудь полное знание производства. Нажимая на рычаги и кнопки современной машины, реагируя на ее сигналы, он действует в соответствии с системой инструкций, но не знает, что происходит внутри машины и в чем состоит производственный процесс в целом. Такого знания нет у него не только из-за узости его трудовых функций: единственно доступный ему чувственный, визуальный способ познания техники сплошь и рядом оказывается несостоятелен. Путем простого наблюдения нельзя понять работу „электронного мозга“, разобраться в устройстве сложного автоматического агрегата либо усвоить, как нефть превращается в синтетическое вещество. Все это требует определенных теоретических „книжных“ знаний, навыков абстрактного мышления» [178, с. 287], - навыков, которых у частичного рабочего нет.
Носителем пролетарской культуры, качественно отличной от буржуазной культуры, был искусный мастеровой дофордистской эпохи, но не сменивший его стоящий за конвейером частичный рабочий:
«Мнения, что рабочим нужна своя, рабочая, культура, придерживается только меньшинство рабочих» [178, с. 293–294]. Один французский рабочий даже сказал: «Я хочу знать мир таким, как он есть, не только с моей точки зрения рабочего. Солнце восходит для всех» [178, с. 295].
Беда в том, что на мир всегда смотрят с определенной точки зрения. Для человека познать мир таким, каков он есть не с точки зрения этого самого человека, столь же неразрешимая задача, как и вытащить себя из болота за волосы. А поскольку в классовом обществе нет людей вообще, а есть представители определенных классов, в классовом обществе нет и быть не может внеклассового общечеловеческого познания. В классовом обществе нет и быть не может внеклассовой культуры. Место исчезнувшей пролетарской культуры XIX— начала XXвеков — преемницы культуры крестьянско-плебейских низов докапиталистических обществ — заняла возобладавшая над сознанием пролетариев буржуазная культура.
Следует сказать и о еще одном важном отличии пролетариата XIX в., с одной стороны, и современного пролетариата и неоазиатского класса государственных рабочих — с другой. В XIX в., когда преобладавшей формой капиталистического предприятия были частные предприятия, противоположность работников и хозяев сохраняла очевидный непосредственно-личный характер, унаследованный с докапиталистических времен. Рабочий видел, что на фабрике или в мастерской его эксплуатирует вполне конкретный живоглот, и знал, что для освобождения от эксплуатации достаточно путем революции скинуть этого живоглота и взять управление фабрикой в свои руки.
В XX веке механизм эксплуатации стал более безличным — и еще более давящим и безжалостным. Индивидуальные хозяева — живоглоты были оттеснены на задний план групповыми, анонимными живоглотами — акционерными обществами и государством, сокращение заработка посредством его прямого снижения сменилось выеданием его инфляцией. Враг рабочего класса стал еще сильнее и страшнее, но где именно он находится, как его изловить и уничтожить — стало куда более неясно…
Как видим, потеря революционности пролетариями развитых капиталистических обществ в XX веке объясняется не тем, что эти пролетарии зажили вдруг счастливо, привольно и вольготно, но, напротив, тем, что они оказались еще более подчинены, порабощены и задавлены, чем пролетарии раннего капиталистического общества, — и потому гораздо менее, чем последние, способны на сопротивление и протест…
Что с революционностью пролетариата в силу каких-то причин дело обстоит не так, как полагали Маркс и Энгельс в 1840-е годы, что сменилась эпоха, было впервые громко провозглашено во время дискуссиии о ревизионизме в 1890-е годы.
Старая программа Маркса и Энгельса исходила из перспективы, согласно которой происходит все более глубокий раскол общества на уменьшающуюся «кучку магнатов капитала» и растущее пролетарское большинство, и раскол этот в конце концов приведет к социальному перевороту, — путем насильственной революции, как считали Маркс и Энгельс в 1840-е годы, или преимущественно мирным путем, к чему начал склоняться Энгельс в конце жизни и как склонна была надеяться немецкая социал-демократия.