Сергей Сотников и Андрей Коркач, лидеры новочеркасской забастовки, ее герои и мученики, расстрелянные затем по приговору «социалистического правосудия», были поначалу идеальными советскими людьми.
25-летний токарь-карусельщик Сергей Сотников был членом КПСС, дружинником и нештатным инспектором по магазинам! Позднее, на следствии, он, по утверждению следователя, «вел себя вызывающе, в беседах заявляя о том, что своими действиями он якобы выражал „интересы рабочего класса“» [289, с. 326–327].
Еще более недюжинным человеком был 45-летний электрик Андрей Коркач. В 1936–1947 гг. он служил в армии, сражался на войне, пока не был приговорен к трем годам тюремного заключения за то, что, будучи командиром эскадрона, избил подчиненного, укравшего у другого солдата полотенце, и водил его перед строем, повесив ему на шею табличку «Я вор и мерзавец, я украл у товарища полотенце». Историк В. А. Козлов пишет о нем с понятным восторгом:
«Коркач, бесспорно, был личностью волевой и сильной, его даже следователи КГБ не сумели сломить… Коркач был гораздо опаснее властям, чем хулиганы и истеричные городские пауперы. За ним стояла „советская альтернатива“ переродившейся власти, альтернатива, имевшая все шансы быть услышанной и понятой рабочими. Из него стремительно, буквально на глазах, формировался тип рабочего — организатора» [289, с. 341–342, 344]5.
Пока такие люди, как Коркач и Сотников, верили, что существующая власть стоит за справедливость, они защищали эту власть не за страх, а за совесть. Но когда власть подняла цены, а директор завода изрек «не хватит денег на мясо, ешьте пирожки с ливером», они восстали — и погибли за рабочую правду.
Таким же человеком был и Петр Сиуда, сын старого большевика, замученного в сталинской тюрьме. За участие в Новочеркасской стачке он был приговорен к 12 годам, а после освобождения делал все для раскрытия правды о Новочеркасске. Он будет убит уже много позже, 5 мая 1990 года (убийц, естественно, никто не найдет), до конца оставаясь убежденным революционером. Вот что скажет он уже во время перестройки о глотке свободы, который вдохнули новочеркасские рабочие во время забастовки:
«Рабочие себя уже чувствовали свободными, раскрепощенными, и не могли терпеть, чтобы с ними говорили высокомерно, свысока…
Может быть, это кощунственно звучит, но это было счастливое время, время духовного раскрепощения. И настроение было боевое. Была независимость, свобода. Да, она была кратковременная, но все-таки она была. Понимаете, все время было рабское ощущение: что начальник скажет, подумает. Здесь этого уже не было. Поэтому, если бы вы у кого-нибудь из новочеркассцев попросили построить события хронологически, то вряд ли бы он это смог сделать. Рабочие на часы не смотрели. Это можно сделать только по данным органов насилия, которые вели учет этих событий. Слишком мы чувствовали себя свободными, мы дышали воздухом свободы. Лично я, дыхнув тогда свободы, уже не мог встать на колени, и продолжал так всю жизнь. Но нигде никогда больше я не чувствовал такой полной свободы… У многих произошел тогда душевный переворот. Многие, как говорится, после этого прозрели. В этом как раз и заключается суть событий: „Пусть ничего не будет, пусть город так же снабжается, жилищного строительства не осуществляется, пусть так. Но уже в одном ценность этих событий, что они сорвали маску с действительности. Что власть — народная, предприятия — народные“.
События показали, что общество у нас антагонистическое, что государство над народом, а не для народа, что существует класс эксплуататоров — партийно-государственное чиновничество, стоящее на платформе сталинизма — и класс эксплуатируемых, которым оставили в виде соски идеалы революции…
Надо признать, что в начале двадцатых годов, еще при жизни Ленина, начался поворот, революция пошла не тем путем. Мы не должны мечтать о возврате к НЭПу, тем более к дореволюционному периоду, а бороться за полный контроль общества над государством, за демократизацию, ту, которая была в начале революции, когда народные массы взяли судьбу страны в свои коллективные руки, и за постепенное отмирание государственного аппарата. Для этого нужно, чтобы трудящиеся организовывались в самостоятельные организации, независящие от аппарата, противостоящие ему, организации, верные интересам трудящихся и контролируемые ими» [470, с. 38–39, 49–50].
Классовый рабочий характер новочеркасского протеста сквозь зубы вынуждены признавать и буржуазные историки, которым в силу их социального положения много говорить о классовой борьбе не положено:
«Через скандальную и малопривлекательную картину разгоравшихся беспорядков (!!! — В. Б.), сквозь грубость и мат все-таки проступал классовый лейтмотив: мобилизация толпы на почве ненависти и вражды к „толстопузым“ и „начальникам“ (или „толстопузым начальникам“?), психологическое давление на „лояльных“ и „нейтральных“ — обвинения их в „измене“ и „продажности“, наконец, консолидирующая апелляция к „народу“, „рабочему классу“, которые „нас поймут“» [289, с. 341].
И дальше Козлов пишет, что революционная альтернатива СССРовскому режиму «в принципе, могла быть создана именно событиями в Новочеркасске» [289, с. 348].
Почему эта революционная альтернатива все-таки не была создана, почему революционный подъем 1959–1963 годов окончился не «Четвертой Российской Социалистической Революцией» (в такой именно формулировке призывал к ней в своей листовке один марксист этого периода), но брежневским «классовым компромиссом»?
Полицейский террор, громивший подпольные марксистские группы на ранних стадиях их существования, не давал возможности революционно-социалистическим настроениям и активистам выкристаллизоваться в устойчивое и мощное течение, как это произошло некогда в царской России. Отнюдь не содействовал образованию такого течения и фактический отказ подавляющего большинства интеллигенции от социализма, но об интеллигенции мы поговорим несколько позже.
Сам по себе неоазиатский режим в СССР в хрущевские годы был достаточно прочен, чтобы его могли опрокинуть стихийные бунты, рабочие — листовочники и подпольные марксистские группы. Если бы смертельный кризис этого режима, в силу каких-то внешних потрясений, наступил на 30 лет раньше, то реакция государственных рабочих на него была бы совсем иной, и хотя до новой Октябрьской революции дело вряд ли дошло бы, но что-то похожее на Венгерскую революцию 1956 г. было весьма вероятно.
Но внешних потрясений не произошло. Режим сумел устоять, пойдя на существенные уступки государственным рабочим и тем самым обезопасив себя от революции…