В хижине жреца горит свеча, ее бледный дрожащий свет заполняет маленькое окошко. Я прыгаю в этот свет, как люди прыгают в прорубь в праздник Благословения. Жрец умывается, склонившись над тазом. Его мантия и покрывало лежат на лавке, они все в алых брызгах. Рядом лежит нож в алых разводах. Вода в тазу розовая от крови, смытой с рук. Я вскакиваю на лавку, и жрец замечает меня.
- Пшш! – говорит он мне, намахиваясь. – Брысь!
Я не двигаюсь. Он спохватывается, и перестает меня гнать.
- Знаешь, что, - говорит он категорично. – Если ты дух, то подай знак. Если просто кошка, то проваливай.
Я не двигаюсь.
Он отворачивается от меня, и продолжает мыться. Его штаны пропитались стекшей водой. «Иной скотовод столько свиней не режет, сколько я – людей» - думает он. Его волосы завязаны серой тесемкой. Она из того же полотна, что штаны. Его спина загорелая, потому что он любит ходить к реке и сидеть на берегу без рубахи. «Даже не смог спросить, где он взял топор» - думает он. Отмывшись, он берет утирку, любовно вышитую кем-то из здешних девиц. Жрец – самый завидный жених деревни. Он даже выгоднее сына старосты, потому что старостами назначают уважаемых людей за заслуги, а жрецами становятся по наследству. Во всех важных вопросах голос жреца звучит громче голосов мудрецов-советников, а порой и громче голоса старосты. У него большая власть внутри общины, а над своей жизнью – никакой. «Хотя зачем он мне? - думает он. – Девицам шеи топором не рубят».
В середине хижины – очаг. В маленьком котелке греется отвар, источая маслянисто-гладкий аромат шалфея. Жрец снимает котелок, пробует отвар пальцем. Тот горячее, чем надо, но сгодится. Он переливает жидкость в глиняную кружку, полощет рот, сплевывая в таз. Закончив, он оставляет кружку на столе, и берет меня в руки. Они еще влажные, и моя длинная шерсть липнет к его коже. Он держит меня перед своим лицом. Лицо у него грубое, рельефное, загорелое. Брови и борода густые и коричневые, а глаза по цвету похожи на старый мох – буро-зеленые. Глаза серьезные и умные, и на меня они глядят без того умиления, с которым люди любят глядеть на пушистых котят.
- Лучше будь просто кошкой, - говорит он без доброты. – Кошки не такие кровожадные, как духи.
Нет, что ты, я не кровожадна. Почестей и жертв хотят боги, а мы… Мы ничего не хотим. Мы просто отражаем вас, как гладь пруда, чтобы боги могли видеть вас в отражении. Ты – жрец, но ты не ближе к нам, чем остальные люди. Ты рожден и вскормлен людьми, напитан их суждениями и заблуждениями. Ты – узник их правил, и я понимаю твою невольничью тесноту. Я – узница правил богов, и мне тоже тесно.
Он сажает меня на кровать – на перину, набитую соломой. Берет шнурок – из тех, что дарили ему девицы – и дергает кончиком передо мной. В такие моменты я чувствую себя немного униженно, но все же придерживаюсь роли. Я бегаю и прыгаю за шнурком, стараясь ухватить его когтистой лапой.
========== 2. ==========
Жрец спит, а я мурлычу у него под боком. Мне тепло и хорошо, но пора уходить. Я растворяю оболочку кошки, и просачиваюсь в Межмирье. Жрец становится бесплотным, хижина – нематериальной. Пространство заполняется сущностями. Мы скользим лентами и перекручиваемся, образуем клубки и плетения, расходимся и отдаляемся, проникаем друг в друга и перемешиваемся. Мы слышим друг друга и чувствуем друг друга, мы – единое целое. Мы составляем Межмирье, и в нем нет ничего, кроме нас. Мир наполнен Межмирьем, а Межмирье – сущностями.
Здесь тесно и пусто одновременно. Я вижу сны жреца, они тяжелы и безрадостны. Я ощущаю запах шалфея. Я знаю, что луна скрыта тучей, и скоро будет дождь. Дождь после праздника – это хорошая примета у людей. Они считают, что боги услышали их обращение и ответили им. Я знаю, что сын старосты сейчас не спит. Он бродит в лесной чаще, незряче раздвигая черные ветви, и оплакивает любимую. Его любимая была уготована богам с рождения, она не могла принадлежать никому из людей. Они вдвоем нарушили уклад, и теперь ему не будет покоя.
Мир так богат! В нем есть луна, тучи и дождь. В нем есть любовь, непокой и сны. Ягоды, морковь и котелки. Кожаные ремешки, деревянные тотемы и бусы из желудей. Войны, болезни и мотыги. Зайцы, рисунки и родинки. Башмаки, сказки и желания. Зависть, ногти и путешествия. Труд, мясо и смерть. Морозы, ритуалы и холщевые рубахи. А в Межмирье есть только мы. Только просторы сущностей без горизонтов.
Я слышу зов госпожи, и взмываю ввысь. Скольжу меж подруг и сестер, скольжу внутри них. Пронзая слой сущностей, я попадаю в слой света – в луч богини. Он красно-оранжевый, свет праздника и удовольствия. Надмирье для меня состоит из моей госпожи. Я перемешиваюсь с ее сиянием, с этой красно-оранжевой далью без горизонтов, и теперь я – единое целое с ней. В Межмирье клубятся сущности, в Мире течет время, а я – в объятиях богини, и для меня нет ничего другого. Мы с ней заполняем вселенную, мы заполняем муравья, сидящего на листе подорожника. Мы заполняем сны жреца и слезы сына старосты. Мы заполняем бесконечность времен и пространств, бесконечность циклов, начал и концов. Мне никогда не быть такой большой, как когда я в растворе с госпожой. Теперь все, что знаю я, знает она. Я слышу звон масс крошечных колокольчиков. Это она говорит со мной.
Я бегу вдоль реки, вдоль извилистого невысокого бережка, по мягким кочкам. Трава здесь густая, сочная и хрусткая, небо открытое, не забитое кронами. Я в обличии мальчишки. Вместо белой шерсти у меня белые волосы, вместо когтистых лапок – грязные босые ноги. На мне короткие штаны и длинная рубаха – все как у людей. Вода в реке теплая, я это заранее знаю, и впрыгиваю в нее с разбегу. Брызги летят стеной, солнце в них играет, блеск слепит глаза. Я скачу по песчаному дну, шлепаю ладонями по воде, брызги летят, солнце играет. Как же хорошо! Как же богат и сочен Мир!
- Да-да, забавляйся, юнец, - слышу мрачный голос за спиной. – Веселись, пока весело.
Я поворачиваюсь, и вижу жреца в зарослях рогоза. Он примял себе пятачок, и сидит на нем, заметный с воды, но незаметный с берега. У него закатанные рукава, и клейма, опоясывающие предплечья, очень ярки при дневном свете.
- Здравствуй, жрец, - говорю ему дружелюбно, и широко улыбаюсь.
Я вся мокрая, даже волосы. Иду к нему ближе, и мальки кидаются от меня врассыпную.
- Здравствуй, юнец, - отвечает он так же мрачно. – Ты из какой деревни?
Я машу рукой вверх по течению реки. С деревнями в низовье у них давняя вражда.
- Из речников? – уточняет он заинтересованно.
Я киваю, и продолжаю улыбаться. У него лицо грубое, неласковое, невеселое, но мне все равно нравится.
- Значит, умеешь лодки строить? – спрашивает. – Или не научился еще?