Уметь – не умею, и даже не пробовала, но знаю, как это делается.
- Зачем тебе? – я поддеваю песок дна, и вокруг ног становится мутно.
Я знаю, зачем ему. Жители его деревни уже почувствовали гнев леса, и гневаются на него за неудачный ритуал. Два человека отравились ягодами, которые прежде были съедобными, один заблудился и сгинул, охотники терпят неудачи. Жрец не сможет ничего исправить, и людское негодование будет расти. В конце концов они пригласят другого жреца из дружественной деревни, который в ритуале Укоренения принесет его в жертву. Он не верит, что принесенные в жертву становятся духами, и не хочет умирать. Он хочет бежать из деревни, но путь через восставший лес тоже грозит ему смертью.
- Это мое дело, зачем, - рубит он недобро. – А твое дело – сказать, можешь помочь или нет.
Я улыбаюсь, поддеваю песок и отвечаю легко:
- Могу.
Его лицо чуть смягчается. Насупленные брови расслабляются, а в глазах возникает надежда.
- Как зовут-то тебя? – спрашивает он мирно. – Я Хальданар. Не зови меня жрецом.
Он расправляет рукава, скрывая клейма.
Я улыбаюсь, и никак не могу перестать. Вода такая теплая, а солнце такое лучистое. И стрекозы с васильковыми крыльями вьются вокруг.
- Я Лат, - отвечаю привычно. – Можно сделать лодку из бересты и еловых веток. Это несложно, если с умом к делу подойти.
Я важничаю, не имея ни навыка, ни опыта, а жрец бодрится от моих слов, но сразу сникает. Я слышу его мысль, и тоже сникаю. Лес не позволит ему заготовить бересту, ветки, корни и смолу. Лес не подпустит его к своим деревьям.
- А своей лодки у тебя нет? – спрашивает он понуро, глядя в сторону.
Я могла бы украсть. Дело-то нехитрое – лодку от кола отвязать. Но если поймают, стыдно будет.
- Есть своя, - отвечаю солидно.
Жрец вскидывается на меня, как на спасителя.
- Что возьмешь за переправу?
Я совсем раздуваюсь от своей весомости.
- Тебе только на тот берег? – уточняю с толком.
Он пожимает негордыми плечами.
- Ты ж далеко не поплывешь, - молвит печально. – Эх, была б у меня своя лодка, я бы вниз по реке поплыл, может даже до моря.
Никто из его деревни не бывал у моря, и никто из их предков. Эти люди не кочуют. Вот степные племена за горами – те да.
- Отважился бы? – спрашиваю недоверчиво, с усмешкой.
Он встает рывком, и становится таким высоким и видным, что я жалею о своем невнушительном детском облике.
- Эй, юнец, - обращается грозно. – Помогаешь – помогай. Не помогаешь – не помогай. А дерзить не смей, понял?
Я киваю.
- Так что скажешь? – он шагает вперед и заходит в воду, гоня от себя круги.
Я тоже делаю шаг вперед, и наши круги встречаются.
- Завтра будет лодка, - заявляю твердо. – Жди здесь на рассвете.
Он сомневается во мне, но надеется. Вид у него суровый – сомнения и надежды прячет.
- Какая плата? – спрашивает негромко.
Я не могу ничего придумать, и улыбаюсь весело:
- Сочтемся.
Скинуть канатную петлю с кола – элементарнейшее дело. Рыбаки встают рано, но я пришла еще ночью, когда берег пуст. Люди долины никак не стерегут имущество – у них не принято воровство. Они убеждены, то боги жестоко накажут их за лиходейство. На самом деле богиня выгоды покровительствует не только торговле и честному заработку, но и любой прочей наживе. Когда я беру чужую лодку, сущность хищения в обличии лягушки наблюдает за мной из тины.
Лодка скользит по воде с мягким плеском, звезды бледнеют наверху. Я не умею грести, и весло слишком тяжело для моих слабых детских рук. Я гребу с натугой, выбиваясь из сил, передвигаюсь медленно. Мне совсем не нравится это занятие, но мне приятно думать о том, как обрадуется жрец.
Он нетерпеливо ждет в условленном месте. Завидев меня, он машет и улыбается. За плечами у него узел с пожитками, волосы заплетены в косу. Уже совсем светло, когда я добираюсь. Я неловко пытаюсь причалить, и он смеется надо мной.
- Дурной из тебя речник, - сообщает он весело. – Точно в первый раз сплавляешься. Это ведь не твоя лодка, лживый ты мальчишка?
Ему неприятно, что из-за него я краду и лгу, но он не подает виду. Он заходит в воду по грудь, подтаскивает лодку ближе к берегу, и влезает в нее. Я с облегчением отпускаю весло. Мышцы у меня гудят, на ладонях влажно алеют свежие мозоли. Это вызывает у меня досаду. Я не привыкла к неприятным ощущениям тела. Я морщусь, рассматривая испорченную кожу, а жрец насмешливо треплет меня по волосам.
- Ты вообще деревенский, неженка? – смеется он. – Ладно, окрепнешь, успеется.
Он берется за весло, и мы удаляемся от берега. Он тоже не умеет грести, но быстро приноравливается. Руки у него сильные, весло в них играет. На водной глади появляются первые золотинки солнца. Сущность странствий – слуга бога простора и воли – провожает нас взглядом из оболочки утки.
- Так куда мы плывем? – спрашивает Хальданар, разводя тихую воду.
Я больше не зову его жрецом, потому что он больше не жрец. Теперь он отщепенец – человек без племени, бродяга. Для жителей долины отколоться от общины и уклада – это страшная беда. Изгнание для них – худшее наказание из тех, что могут прийти от людей. Но Хальданар совершенно не печален. Он не любит деревню, уклад и свое занятие, не любит богов и духов за то, что те алчны до жертв. Он мечтает попасть в город у моря, который нафантазировал себе, наслушавшись рассказов скитальцев. Он ничего не знает о городе, но представляет его местом свободы, раздолья и изобилия. Он ждет от меня ответа, но я не отзываюсь, потому что вдруг понимаю что-то. Я вижу глаза утки – сущности странствий – и знаю то, что знает она. Она осталась далеко, человеческое зрение не дает разглядеть ее глаза, но я вижу их своим внутренним зрением сущности. Я знала это и сама, но оставляла без внимания, беспечно отвлекалась. А теперь я постигла, осмыслила, вспыхнула разумением… И паника захлестнула меня.
- Нет… - бормочу я, по-человечески хватаясь за голову. – Нет, я не хотела… Нет, о, госпожа…
Не думая о свидетеле, я растворяю оболочку и принимаю естественный облик. Делаю попытку просочиться в Межмирье, и бьюсь в заслонку. Пробую снова, и снова бьюсь. И снова, и снова. Межмирье не пускает меня. Меня изгнали. Заперли в Мире. Это кара за то, что я помогла человеку. Сущности не должны вмешиваться в дела людей - это закон.
Я мечусь по лодке, и она не становится нематериальной. Хальданар не становится бесплотным. Пространство не заполняют сущности. Ничего не меняется. У меня больше нет дома, госпожи, сестер и подруг. Нет ничего моего.
В отчаянии я возвращаюсь в облик мальчишки, сворачиваюсь на дне лодки, и горько плачу. Совсем как человек. Моя грудь содрогается, мышцы обмякли, я хватаю ртом воздух и что-то бормочу, подвывая. Я чувствую, что Хальданар берет меня за плечи и слегка трясет. Он бледен, как рассветное небо, ошеломлен и напуган, но сейчас в нем больше сострадания, чем страха. Он сражен и обескуражен моими метаморфозами, но сейчас он видит рыдающего ребенка и жалеет его.
Когда мое хлипкое тело выдыхается, я повисаю в руках Хальданара, а он прижимает меня к себе. Он гладит меня по голове, утешая, а я вытираю слезы о его рубаху. Я пытаюсь говорить, и слова получаются дергающимися и рваными. Я говорю, чтобы он плыл к морю, и что лодка теперь его. И что я не вернусь домой. И что я на самом деле сущность, или, как называют нас люди, дух. И что меня зовут Латаль. И что ему придется взять меня с собой, и это будет платой за лодку. Я говорю сбивчиво, со всхлипами, и он с трудом понимает меня.
Мы скользим по воде, разрезаем ее носом надвое. Река постепенно становится шире. Иногда она делает невыраженные повороты, иногда по берегам видны деревни. Я сижу на дне, вытянув ноги, полощу пальцы за бортом. Хальданар постоянно наблюдает за мной, в любой момент ожидая диковинный фокус.
- То есть ты можешь выглядеть кем угодно? – уточняет он хмуро.
Вместо ответа я оборачиваюсь ежом, потом стариком, гадюкой, филином, девицей.
- Этот вид мне нравится, останься в нем, - говорит он быстро, пока я не обернулась кем-то еще. – Тебе все равно, а мне приятно.
Я вздыхаю и молчу. Он глядит на шнурок на груди моей рубахи, и заискивающе интересуется: