«Батюшка мой друг Панаиоти Павлович! — взмолился Суворов. — Помилуйте, что Вы предпринимаете, заклинаю Вас днем Нашего Спасителя, грядущего судить живых и мертвых. Вы ему отвечать будете! Лавры Ваши ныне завянуть не могут… Я уступал Судьбе, Россия службою моею питалась, Вашею питатца будет. По критическим обстоятельствам достоинствами Вашими Вы вечно прославитесь. Из рога изобилия Высочайшего престола истекут Вам милости выше Вашего ожидания. Светлейший Князь его покровительством уважит Ваши заслуги. Будьте с Адмиралом (Джонсом. — В. Л.) на образ консулей, которые древле их честь жертвовали чести Рима… Кончите толь важную экспедицию… кампания начинается… здравый разсудок не дозволяет решиться стремглав и дать своим страстям над собою обладать.
Теперь храброго и честного человека долг избавить Кинбурн предосуждения, поразить неверных и увенчатца победами».
Авторитет Суворова подействовал. 26 мая Алексиано написал Потемкину: «С самого того времени, как я имел счастие принять Россию за свое отечество, никогда я ни от чего не отказывался и прихотей не оказывал. Критические обстоятельства, в которых мы находимся, и любовь общего блага меня решили. Я остаюсь, но чувствуя обиду». Заслуженный моряк принял на себя роль заместителя и консультанта Джонса, поднявшего свой флаг на линейном корабле «Святой Владимир».
К этим раздорам прибавилась нерасторопность руководимого Мордвиновым Херсонского адмиралтейства, еле успевавшего снабдить эскадру и гребные флотилии всем необходимым для боевых действий. Нассау и Джонс сразу невзлюбили друг друга. Наличие трех контр-адмиралов на лимане (Мордвинов, Нассау и Джонс) было явным перебором.
Главнокомандующий, заваленный делами накануне похода армии к Очакову, поручил налаживать отношения между флагманами Суворову и Рибасу. Но отношения между сухопутным и морским начальством всегда были сложными. Эскадра Джонса Суворову не подчинялась, Да и Нассау считал себя независимым и от Джонса, и от Суворова. Отсутствие единого командования не позволило выработать единый план действий. Моряки были заняты подготовкой к отражению атаки турецкого флота.
Суворова беспокоило положение Кинбурнской крепости. О готовности самого генерала и его войск сразиться с врагом красноречиво говорит письмо полковнику Чиркову: «Николай Александрович! …прибудет к Вам гранодер с ножом и помочью для закидывания ножа за плечо к удобности в походе и атаке пальбою, что прошу Вас наискорее исправить. На сухом пути против бусурман потребно непрестанное движение! Оборонительного нет, коль паче отступательного. Пулю беречь… на 3 дни бою… Отнюдь не расстрелятца и позорно погибнуть на месте, как Анреп[8]… Пугательная пальба противника паче ободряет… Прибавьте команды: режь, коли, руби… От храброго российского гранодера не только сии неверные варвары, но и никакое войско в свете устоять не может. Господь Бог Вам в помощь!»
Напряжение нарастало. Ежедневными рапортами Суворов сообщал Потемкину о маневрировании морских сил противника. Его наблюдатели особенно внимательно следили за адмиральским кораблем. 7 июня в ночь на стрелке Кинбурнской косы по приказу Суворова была скрытно сооружена батарея на 13 орудий. А в четыре часа утра в лимане турки двинулись на сближение с русскими флотилиями. В семь часов заговорили пушки российских гребных судов — секретное оружие Потемкина. Эффект оказался потрясающим: турецкие корабли не выдерживали концентрированного огня, в панике наталкивались одно на другое. Сражение длилось до полудня. Три больших корабля были взорваны, многие получили течь, десятки сделались непригодными к бою. Флотилия Нассау и приданная ей флотилия запорожцев, которую вел Алексиано, с победой вернулись и встали впереди эскадры Джонса, которая из-за противного ветра не двинулась с места. Сам контр-адмирал во время сражения был на шлюпке Нассау в роли адъютанта.
Эмоциональное описание хода битвы оставил Нассау в письме жене: «У Капитан-паши против меня было пятьсот семь судов, прекрасно построенных, снабженных всем, вооруженных большими пушками, и, однако, я потерял только двух офицеров ранеными. Но в возмездие на трех кораблях, которые они потеряли, должны были погибнуть, по крайней мере, триста человек… Нет большего удовольствия, как содействовать выигрышу сражения! Но это удовольствие я буду часто иметь с русскими. Офицеры, бывшие под моей командой, солдаты, матросы — все вели себя как герои! Никого нет в мире храбрее русских! Сегодня утром мы отслужили молебен при громе пушек. Генерал Суворов, который из Кинбурна видел нашу победу, тоже служит молебен и стреляет из пушек».
Еще не получив донесения Нассау, Суворов послал ему записку: «Здесь поговаривают, Принц, что Вы за Сакена воздали с лихвой. Ежели это правда, так дай Бог, чтоб и дале было не хуже. Провидение за нас. Атакуйте сообща. Я в Вашем распоряжении. Возможно, выдвину вперед одну батарею, для пущей важности, а также чтобы более пробить брешей в золотом мосту».
Потемкину полетел рапорт: «Вашу Светлость поздравляю с победою на Лимане над старым турецким великим адмиралом!.. На Кинбурнской стрелке совершена батарея с тринадцатью орудиями… С помощью Всемогущего Бога, сколько можно, не будем давать золотого моста неверным». В личной записке Суворов не смог сдержать чувств: «Батюшка Князь Григорий Александрович. Цалую Ваши руки! Главное дарование великого человека — знать избирать особ по их талантам».
Главнокомандующий не ошибся, поручив гребную флотилию предприимчивому и знающему морское дело Нассау, как не ошибся и в Суворове. Считая завершившееся сражение первой пробой сил, тот готовился внести свой вклад в победу.
Тогдашние военачальники, чтобы избежать ожесточенного сопротивления разбитого и загнанного в угол противника, давали ему возможность отступить — «золотой мост». Турки должны были входить в лиман и выходить из него в море через узкий пролив. Подле этого «золотого моста» и поджидали их хорошо замаскированные суворовские батареи. При них устраивались калильные печи — раскаленные ядра легче пробивали деревянные корпуса кораблей. Для прикрытия артиллерии были расставлены два батальона.
Эти места показались Потемкину нездоровыми, поскольку именно здесь были зарыты тела погибших в прошлогоднем сражении. Он посоветовал их переменить. «Бога ради, сделайте милость, потерпите, — решительно возразил Суворов, — батарею не я выдумал… Теперь она уж есть, и другая, к ней крестная, в сию ночь поспела… Я сам там и подручные войски к ним стоят спокойно и здоровы. Помилуйте, Светлейший Князь, ежели их сносить, вид не очень будет хорош туркам и нашим».
Потемкин согласился, приказав прислать из Херсона пушки для усиления Кибурнской крепости. Все ждали прихода севастопольского флота. Капитан-паша мог оказаться между двух огней. Но Войнович не появлялся. Потемкин посетовал Суворову на медлительность контр-адмирала, прибавив, что его квартирмейстеры затащили армию на Буг, где «перейти болоты мешают». «Однако, — добавил он, — я нашел теперь место, без того был бы я уже у вас».
При сооружении батарей Суворову пришлось выдержать напор моряков. «Поль Джонс мне пишет про батарею, словно министр, — делится он с Рибасом. — Я отбрасываю холодность и отвечаю: "В соответствии с желанием Вашего Превосходительства батарея может быть построена с тем, чтобы сжечь раскаленными ядрами все корабли неверных… Когда морское сражение будет выиграно, Вы будете преследовать их флот, бегущий в беспорядке. Сделайте милость, известите меня заранее, поскольку, ежели я поспешу, они выведут нас из строя до назначенного Вашим Превосходительством срока"».
В отличие от Джонса Суворов знал, какой губительный вред батареям на косе может принести массированный огонь с турецких кораблей. Его расчет основывался на внезапности ввода батарей в действие и только после решительного успеха, когда суда противника будут ретироваться через пролив, — и он оказался правильным.
В письме Рибасу он дает «пирату» и другим морякам язвительную характеристику: «Поль Джонс страшится варваров. Служба наша ему внове, делать ничего не желает, а посему батарея — повод для проволочек или для того, чтобы сказать на мой счет, что я ничего делать не желаю. Вот тайна англо-американца, у которого вместо Отечества — собственное его благополучие… Таковы же Чесменский, Войнович. Чего им еще надобно? Коли по прихоти их не сбывается, сразу грозят отставкой… Это мое зубоскальство, хотя и против моей воли». Рибас предупредил Попова: «Снова черт вмешался между Нассау и Джонсом. Но любят ли они друг друга или нет, это не наше дело. Лишь бы не страдали люди, состоящие под их командой, и благо государства»[9].
8
Суворов напомнил трагический эпизод предыдущей войны, когда егерская команда майора Анрепа была окружена и, вместо того чтобы пробиваться на штыках, засела в монастыре, ожидая выручки. Расстреляв патроны, все они погибли. (Прим. авт.)
9
Мемуары Поля Джонса, где он отзывался о Суворове в превосходной степени, неоднократно подчеркивал свою искреннюю с ним дружбу, восхищался лингвистическими талантами русского полководца, его великодушием, честностью и простотой, якобы были найдены неким А. Бьюлем (Бюелем) и опубликованы в Нью-Йорке в двух томах в 1901 году, вскоре после столетней годовщины со дня смерти Суворова и с тех пор неоднократно переиздавались. Перевод большого отрывка, в котором говорилось о кампании 1788 года и о Суворове, напечатал в 1902 году солидный русский журнал «Исторический вестник». Особенно красочно было описано прощание с Суворовым, который подарил моряку бобровую шубу и подбитый горностаем доломан: «Возьмите, Джонс, они слишком хороши для меня; мои детушки не узнали бы своего батюшку Суворова, если бы я так нарядился, но вам они подойдут; вы ведь французский кавалер. Для вашего брата Суворова годится серая солдатская шинель и забрызганные грязью сапоги. Прощайте». Этот монолог явно отдавал литературщиной. Да и откуда у спартанца Суворова оказались бобровая шуба и доломан на меху? Еще большие подозрения вызывали бранные слова в адрес Потемкина, якобы высказанные Суворовым заезжему иностранцу. В конце 1930-х годов всё встало на свои места: американские военные историки убедительно доказали, что отысканные Бюелем воспоминания Джонса являются подделкой, а потому должны быть вычеркнуты из суворовской библиографии. (Прим. авт.)