«И мальчики кровавые в глазах», — сокрушается пушкинский Годунов, которого преследует образ зарезанного им царевича. Но почему мальчики, а не мальчик? И почему кровавые, а не окровавленный? Никто не знает. Тайна Пушкина ушла вместе с ним. Кровавые мальчики остались и разгулялись. В их родословной Солженицын нашел — трехтысячелетний зов еврейства, призванный уничтожить Россию. Идея понравилась — появился Богров, пустивший кровь великому Столыпину, то есть, простите, — великой России. Доказательства сами шли в руку. Как сон. Благо, среди русских кровавых мальчиков было, в самом деле, много лиц еврейской национальности.
Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! — написал Губерман, искажая Пушкина, зато с точностью, убивающей наповал. Неизвестно, правда, кого.
Все как-то меняется. Листья на деревьях, лица, мысли.
Не меняется только одно. Одно лишь никогда не меняется и не изменится. Одно…
Клеймо еврея. Клейменность. Клейкая ветошь интеллигентного юдофобства. Сердечная, чувственная, разумная. Каленая ярость рассерженного гуманиста. Братский плач по загубленным, загаженным евреями палестинам.
Главное — повод, Сашок. Зацепка, промашка. Как ныне с этой палестинской интифадой. Ты молчишь, а мир звереет. Мир звереет на твоих глазах, а ты молчишь. Ты ни разу не заикнулся об этом, не заговорил со мной. Ты занят. Ты другой. Ты не еврей. В евреях остаюсь я один. И мне не слишком вмоготу считаться с чьими-то справедливостями.
Чем больше они распаляются, тем полнее и больнее мое еврейство.
Ты не думаешь об этом, Сашок. Ты занят поисками свадебного сервиса. Ты и Кэрен. Вы ищете подходящего попа. Вы пытаетесь выбрать интеллигентного молодого современного попика, который не очень бы увлекался традиционным тяжелым церковным реквизитом. Не очень.
А знаешь, что делаю в это время я? Я сдыхаю от ощущений предательства. В особенности, по ночам, когда никакой сон не берет. Просыпаюсь среди ночи от внезапной мысли, как от удара, и уже до самого утра не могу заснуть.
Ты хорош человек, Сашок. И я хорош. И мама. И Кэрен. Мы все хорошие люди. Откуда же между нами столько непонимания? Кем, когда, зачем вбит этот клин между нами? Какие-то понятия, веры, пристрастия. Что это все? Как вся эта муть связана с нами? С нашими желудками? С нашим биологическим составом? С нашей кожей?.. Евреи, русские, попы, обряды, палестинцы… Кто навязал нам эту дохлятину, эти слова? Кто вдохнул в них жизнь и заставил вертеться вокруг них — всех нас?
Неважно кто — они важны сейчас. Слова! Они составляют нашу жизнь, ее дух, ее плоть, ее несгибаемую крестовину.
Я такой же мудрозвон, как и ты, Леша-тихоша. Как и вы все. Я тоже поддался на удочку наносного и искусственного.
Я тоже позволил увлечь себя в омут высоких идей и прекрасных понятий — в болото шелухи, не имеющей ничего общего ни со мной в частности, ни с жизнью вообще.
Вот так прилепили к телу нашлепку — вышла нация, еще одну — религия, еще одну — национальная гордость.
А попробуй проживи вне вер и наций, вне идей, вне правд и кривд, вне всего этого духовного помета. Попробуй! Почему же я должен быть не таким, как все? Не мной эти слова придуманы, не мне их отменять. Мне даже не известно, что они значат.
Вам известно!
Всему вашему самобытному, патриотическому, духовно-копытному миру! Вы знаете. Я не знаю. Я сдыхаю, я хочу понять — и не могу. Я сына своего не понимаю. Из-за вас не понимаю.
— Сделаешь ему обрезание?
— Сделал бы, да — поздно.
Поздно. Нинуля им сказала, чтоб позднее девяти не приходили, особенно по воскресеньям, «отцу рано на работу вставать». Поняли. Но все равно приперлись где-то уже к одиннадцати и, конечно же, в воскресение.
Сидят, обсуждают с Нинулей, как что расставить, где столы, где бар, где холодные закуски. Она всегда сияет, когда они приходят. Радостна, речиста, возбуждена. Со мной бы так возбуждалась. И ведь знает же, зараза, сколько душевных сил все это мне стоит. Ведь на ней же и отыгрываюсь.
На ней и на себе.
Я посидел немного с ними, потом вниз сошел, во двор. Апрель едва только сбросил первые листки с календаря, а уже теплынь даже вечерами. Небо синее, словно густой синькой залито.
Густой темно-синий бархат, усеянный мириадами звезд. И даже не звезд (какие они звезды?), а просто огоньков, очень мелких электрических лампочек.