Входим в гостиную. Я зачем-то еще в кухне задержался. Они купили новый высокий табурет, как для бара, я задержался посмотреть. Похвалил покупку. То да се. Тоже, как обычно. Вхожу в гостиную. В гостиную вхожу – и глазам не верю. Он, Хромополк, пиво потягивает. Не мираж ли? Ты-то как здесь очутился?
– А вы уже знакомы? – Сашок тоже слегка опешил.
То есть, что значит тоже? Я-то не просто опешил – я озверел. Я готов был тут же вцепиться в него и выволочить прочь. Вон отсюда к едрени бабушке, куда угодно, к чертям собачьим! Вон из этого дома! Вон – и чтоб духу твоего впредь здесь не было!..
Он встал мне навстречу, лицо плывет, улыбка до ушей, – и руку тянет для пожатия. А что я делаю? Плюю в нее? Прохожу мимо, как ни в чем не бывало? Нет, протягиваю свою. Правда, лениво, нехотя, едва коснувшись. Но все же. Все же я не крикнул, не плюнул, не нагрубил, не прошел мимо. Все же я ничтожен. Культурно ничтожен, ибо тут важно не само рукопожатие, а его штрих, жест, росчерк. Расписка в капитуляции. Трусость.
– Ты как попал сюда?
– Да вот, был у них на фирме. Переводчика дали.
– Переводчика?!
– Да, переводчика. А что?..
– Да ты ведь шпаришь по-английски лучше меня.
– Шпарю-то я шпарю, а технического словаря – кот наплакал. Спасибо вот тезка выручает.
– Тезка?!
– Ну да, твой – сын, мой – тезка. Мы ведь оба – Александры.
– Америку открываешь?
– В каком смысле?
– В золотом.
Тут Сашка не выдержал и прыснул смешком.
– Ты чего это, тезка? – деланно спросил Хромополк и также деланно расплываясь в улыбке, подмигнул мне. Мол, видишь какие мы, только и делаем, что детей смешим.
Я тоже не удержался от улыбки, подумав с горечью о том, как все же нелепа моя вечная нервозность.
Сашка всегда действовал на меня отрезвляюще. Вот так хихикнет, прыснет в кулачок своим приглушенным смешком – и разденет догола. Вроде, никакой ты уже не отец, а так, голое хилое тело. И стыдно станет вдруг, и смешно, и горько. И не знаешь уже, что делать со своей нелепой, словно на песке взращенной, свирепостью.
Весь обед прошел на переменной амплитуде между плохо скроенным иносказательным зубоскальством и полувежливой, полуиронической капитуляцией. Самому себе я был противен, так как выглядел нудным, ворчливым и задиристым стариканом. Боясь сказать отрыто о своих подозрениях, я задавал вопросы-уловители. А он отвечал так, словно, разгадав их подоплеку, согласен быть уловленным.
– Ну хорошо, – сказал я, – ты думаешь, ваши гэбэши не имеют достоверных данных о судьбах эмигрантской детворы?
– Еще бы. Коммунизм – это молодость мира, – ответил он, нисколько не смутившись. – Мы не настолько богаты, чтобы этим капиталом пренебрегать.
– Богаты – не богаты, но капитал-то уже не ваш.
– Это, конечно, так, но только с нашей с тобой точки зрения. Существует, как ты понимаешь, и другое мнение.
– А как же закон? – Нинуля вмешалась.
– А что закон? Закон – что дышло. К тому же, в данном конкретном случае он вовсе не при чем. Тут речь, скорее, о политике.
– Пролетарии всех стран соединяйтесь?
– Па!..
Сын явно стыдился меня. Однако Хромополк сделал вид, что ничего особенного не заметил, и спокойно продолжал:
– А хотя бы. Чем богаты, тем и святы. Так что вопрос о русских детях...
– Ты хотел сказать: еврейских.
– Па!..
– Да, еврейских. Но русских еврейских.
– О нет, погоди. Родители еще куда ни шло, но не дети.
– Па! Па!..
Сын явно не давал мне говорить, и чтобы успокоить его я замолчал. Я решил позвать Хромополка к себе домой, где бы нам никто не мешал поговорить по душам.
Душевный разговор – русский разговор.
Мы распрощались поздним вечером, причем, когда мы уходили, Хромополк уходить еще не собирался. Дома я изрядно поддал и почти до утра декламировал вдохновенные монологи. К чести своей, внутренним голосом, чтобы не мешать супруге спать.
...Белым пламенем все пламенеет. Пламенеет все.
Мы все пламенеем, потому что все состоим из стихов. Из стихов и грехов. И ты, Леша Тихомирыч, мой добрый, мой чистый, мой русский человечек-огуречик. И моя бесприютная, беспросветная и тоже русская теща Прасковья Ефимовна. Хорошее древнее имя. Русское имя.
Русской женщине – русское имя. Русским школам – русские учителя. И тоже Нинуля моя – чисто русская учительница. И тоже Хромополк.
И тоже, и тоже.
Вы все – тоже, а я нет. Я – не тоже.
У меня мама цыганка, отец – сибирский волк. Вы все – русские, а я – нет. Я нет, а вы все – да. Но все мы, господа... Все мы, господа пионеры, состоим из грехов. Из стихов и грехов.
Из них – все.
А кто-то – еще и из огней.
Солженицын еще и из огней. А я в его огнях пламенею. У меня свадьба на носу, у меня Хромополк, как банный лист, – не отлепишь, а я обугленным обрубком торчу в полыхающей круговерти красного колеса и дымлюсь.