Измени жене, Лешенька. Хоть раз измени. Может, и впрямь здесь собака зарыта. Может, и впрямь заживешь, освободишься, полегчаешь.
О Русь моя, жена моя, до боли...
Измени жене. Измени России. Родине измени.
Лешину маму зовут Нюра. Нинулькину – Паша. Добрые теплые тихие имена. Сколько домашности в них! Души! Заботы!.. Сени, амбар, дощатый пол, настенные часы-ходики, крынка...
А Лея? А Рахиль? А Ривка?..
Уже вторую неделю Тихомирыч донимает меня вопросом первостепенной важности. Сделаю ли я обрезание своим пацанам, когда окажусь там?
– Сделаешь?
– Не знаю.
– Нет, ты не юли.
– Я не юлю. Но какое это имеет значение?
– А ты не понимаешь?
– Не понимаю.
– Ну как же, они ведь русские, по сути.
– Какие?!
Они сегодня к священнику ходили. Сашок со своей невестой. Кэрен ее зовут. Она по матери итальянка, по отцу полька, по складу ума и рождению американка. Изящная, стройная, в очках.
Они сегодня к священнику ходили нанимать его на свадебную церемонию. Священник их будет венчать. Поп. Понял? – Не обрезание, а поп!
Мне на работе все говорят, раз поп, то и раввин нужен. Почему нужен, отвечаю, сын-то у меня совсем неверующий? К любой религии относится весьма иронично.
– Ты же всегда смеялся над религиозниками!
Молчит.
Мы сидим вчетвером у нас дома. Он, Кэрен, Нина и я. Мягко пожужживает метелица за окном. Все в снегу. Сумеречно. Даже электрический свет кажется приглушеннее и тяжелее.
Мы все молчим и все кричим, зажатые заснеженной громадой мира на нашем куцем пятачке. Четыре стены, два окна и паркет под ногами. И кажется нам, что мы решаем крайне важную проблему мира. А миру дела нет до этого. Он, знай себе, снежком погоняет, ветром посвистывает, и поди укажи ему, что надо, чего не надо, что хорошо, что плохо. Смешно.
Но не мне. Потому что я такой же мудрозвон, как и ты, Тихомирыч. Как и вы все. С принципами, то есть.
Я тоже на своем стою.
– Я не понимаю. Ты всегда смеялся над религиозниками! Как можно?..
– Хорошо, не понимаешь и не понимай.
– Весь ответ?
– Весь.
– Ну знаешь, Сашок, так нельзя.
Это Нинуля вмешалась. Ей, в общем-то, все равно. Она поумнее нас всех, но ей вот меня жаль.
– Так, Сашок, нельзя. Подумал ли ты, что будет, когда будут дети? – и тут же к Кэрен по-английски – А когда дети пойдут, что будет? Ты захочешь их крестить, он – нет, ты захочешь их в воскресную школу отдать, он – нет. Как же вы вместе жить будете?
– Мам! Мам! – перебивает нетерпеливо Сашок. – Перестань, мам!
– Но почему же перестань? – это снова я.
– Потому что вы разводите ерунду. Мне попы безразличны, а ей – нет. Ей хочется, чтобы свадьба была по правилам. Почему же не сделать приятное?
– Не понимаю, почему поп – приятное.
– А чиновник? Чем он лучше?..
– Чем?
– Да, чем? И вообще, чем гражданская церемония лучше церковной?
– Ну милый мой!..
Я смешался, не сразу найдя, что ответить.
– Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Церковь сильна здесь, как никакое государство. В Союзе у меня еще могло быть какое-то сочувствие к верующим. Они там в загоне были. А здесь? Стадо одержимых фанатиков, способных на что угодно...
Снова наступило молчание. Нервное, взвинченное, грозящее оборваться полным отчуждением и разладом. Во имя чего?.. Во имя ничего. Пустоты. Во имя того, что было там. Во имя прошлых мук и бессонниц. Во имя души! Чести! Во имя себя...
И будь что будет, ничего у тебя, сынок, не выйдет. Не затем бежали мы из того рая, чтобы со всего маху вмазаться в него здесь.
Прервала молчание Кэрен. Она сказала, что понимает мои чувства, но не может представить себе свадьбы без обряда. Это же романтично и торжественно. Она согласна провести его не в церкви, а на лужайке, непосредственно перед свадебным приемом. Но даже в этом случае, – сказала она, – она поступает наперекор своим родителям, ибо, по их понятиям, венчание должно состояться в церкви.
– Ну видишь, – подхватил ее слова Сашка, – ты такой же фанатик, как и они. Им одно, тебе – другое.
– Но кто-то же из нас прав?
– Кто же?
– А это уже тебе решать.
– Я уже решил: мне все равно.
Его тоже Александром зовут. Тоже Александром... как и Сашку моего... Если бы сочинять, можно было б и иное имя ему придумать, но я не буду. Ни сочинять, ни другие имена придумывать. Мы столкнулись с ним лоб в лоб, на углу Онтарио и Мичиган, неподалеку от моей работы. Я только вышел. Я бежал к электричке. Я торопился домой. К Нинуле. Я всегда к ней тороплюсь.
И вот на тебе. Покойничек с того света. Они все там – для меня – с того света. Света, которого нет. Земли, которой не существует. А если и существует, то не иначе как за тридевять земель, за тридевять веков. Ничего там нет, ничего не было, ничего не будет. Тьма, бездна. Я и имена-то их так спокойно называю, не боясь никому навредить, потому что их нет. Были – и сплыли. Так я их воспринимаю.