Вспоминалась Надежда, и еще отчетливее понимал он несбыточность своей мечты затащить ее в деревню, не мог он представить ее сельской жительницей. Обиду и горечь вызывали и мысли о Вере Огородовой. Кто больше всех презирал его, так это она. Вера не здоровалась с ним в Крутенке или в попутном автобусе, а в Ложкарях на виду у всех одернула его.
Уроки Шитова сказывались, Маркелов поворачивался лицом к культуре: достроил школу, закладывал новый Дом культуры. Стараясь подбодрить Григория Федоровича, Шитов привозил к нему гостей за опытом. В зимние каникулы роно затеял провести в Ложкарях семинар учителей. Маркелов должен был держать речь о том, как он заботится о школе. Чтоб до начала совещания успеть подсунуть на подпись председателю бумаги, Серебров отправился в новое школьное здание. В фойе толпились участники семинара. Среди них он сразу увидел Веру. В шерстяной кофточке, сапогах-мокасинах, похудевшая, она стояла около стенда и что-то записывала в блокнот. Надо было проскочить мимо, а он остановился.
— Здравствуй, Вера, — несмело проговорил он с неожиданной хрипотой в голосе. — Как Танечка?
Вера повернулась к нему. Лицо строгое, непроницаемое, в глазах холод.
— Вежливый ты человек, Гарольд Станиславович, — сказала она почти с похвалой, — даже интересуешься. — И вдруг голос у нее пресекся: — А какое тебе дело до нее? Что ты к нам вяжешься?
— Ну как… — не зная, куда деть глаза, озадаченно проговорил он.
— Дочерью считаешь? Лучше выкинь из головы все это. Не страдай, — обрезала она и, замкнутая, неприступная, пошла к англичанке Ирине Федоровне, стоявшей в кружке учителей из Ильинского.
Серебров сделал вид, что поговорил с Верой Николаевной спокойно и встреча огорчения ему не доставила, но дело испортил дядя Митя. Между мужчинами и женщинами старик признавал отношения только одного рода: если видел своего постояльца с
приехавшей из райсельхозуправления агрономшей или корреспонденткой газеты, обязательно спрашивал:
— Ухажерка твоя?
— Да что ты, дядь Мить, — тряся руками перед помазкинской бородой, негодовал Серебров. — Разве не может быть делового разговора?
— Кабы я тебе поверил, — хитро щурился старик. И в этот раз, пришедший к директору школы насчет кладки печи в теплице, дядя Митя оказался верен себе.
— Вера-то Николаевна, что, сударушка твоя? Вон у тебя на лице румяна заиграли. Баская ведь она, — сказал он.
— Ну брось ты, дядь Мить, надоело, — зло взмахнув накладными, крикнул Серебров и выскочил из школы.
— Не обидься, не сердись токо, я ведь спроста. Больно бабка-то хороша! — вдогонку крикнул дядя Митя. Сереброву показалось, что слова старика слышали все: и Вера, и Ирина Федоровна, и другие учителя, и инспектор роно Зорин и, конечно, посмотрели ему в спину с осуждением.
«Зачем я вяжусь? — корил себя Серебров. — Отрезанный ломоть. Сам себя отрезал и уже к краюшке не прилепишь, а я…»
Жить постояльцем у дяди Мити в конце концов Сереброву надоело. Не терпелось перебраться в свою квартиру, казалось, одному будет вольготнее и спокойнее, но переезд зависел от того же дяди Мити: в доме не было печи.
Серебров вновь пообещал дяде Мите, если тот ему сложит печь, позаботиться о вставных зубах, устроить пир горой и расписал, какая веселая начнется у них жизнь: в гости друг к другу будут ходить.
— Я ведь баско кладу. По две легковушки кажин день ждут, как министра. Мне говорят: поди, словинку какую знаешь? Дак и знаю, но не скажу, — похвалялся дядя Митя, надевая выбеленный стирками сыновний солдатский бушлат.
По следу, торенному в рыхлом снегу клееными дяди Митиными галошами, они прошли к желтеющему свежим деревом брусковому дому. В нем звучно потрескивали стылые половицы. Чувствуя свое всесилье, дядя Митя солидно высморкался, по очереди зажимая то одну, то другую ноздрю, испросил, наперед зная, что толкового ответа все равно от постояльца не получит:
— Дак, каку печь, хозяин, класти?
— А разные, что ли, бывают? — прохаживаясь по гулким от пустоты комнатам, без серьёза спросил Серебров.
Дядя Митя негодующе хлопнул себя по брезентовым коленям.
— Дак как жо, ученый человек называешься, а про печь не слыхивал?! Могу скласть обыкновенную русскую, могу «галанку», могу фантомарку, могу русскую с подтопком. Какая глянецца-то?
— А можешь камин? — легкомысленно спросил Серебров. — Я поставлю перед камином два кресла, и мы с тобой, дядь Мить, будем тут водку пить и песни петь.
Однако дядю Митю это не обескуражило.
— Могу я и камин, только хреновина это: уголь выпрянет, дак учинится пожар. Спалишь дом-от.
— А ты уж так сделай, чтоб безопасно, — сказал Серебров. — С решеточкой.
— Видал я в Германье в богатых дворцах такие печи. Не глянуцца они мне. Чистое небо топи, а у печи какая главная заслуга? Чтобы тепло доржалось. Печь ведь она, как красно солнышко, обогревать должна, — начал философствовать Помазкин. Он подошел к окну и, показывая брезентовой рукавицей на Ложкари, сказал:
— Вишь, сколь труб дымит? Моимям рукам кла-дены.
В это морозное утро чуть ли не из всех труб поднимались белые столбы дыма. Впечатляющая была картина.
«На дыму старик славу себе сделал», — рассмеялся Серебров, добрея.
— Не веришь? — обидел этот смех дядю Митю.
— Верю, верю. Делай, дядь Мить, обычную, простую, чтоб тепло было.
— Мотри, назад покойника не ворочают. Я ведь ходкой. Ломать не стану, — предупредил дядя Митя. — Ну дак волоки каменья-то.
Пришел им на помощь сын дяди Мити Ваня, круглоликий, с крутой шеей, необычно моложавый и улыбчивый человек.
Видя отца и сына Помазкиных вместе, Серебров всякий раз дивился тому, как они совершенно не похожи и одновременно похожи один на другого. Дядя Митя был черный, а Ваня светлый, у дяди Мити речь — пословица на пословице, частушки да поговорки, а Ваня сыплет сокращениями: «КИР-полтора», «КВ-четыреста», АВМ — и недоумевает, когда другие не знают, что это такое. Ему понятно. А приглядись: Ваня, как и дядя Митя, всегда склоняет голову налево, держит руку в кармане. И слова у Вани соскакивают с языка автоматными очередями, как у отца. В отличие от дяди Мити, Ваня был скромница и никогда не хвалился, хоть на нем держалось все механизированное хозяйство не только Ложкарского участка, а, пожалуй, и всего колхоза «Победа». Правда, вначале он показался Сереброву тоже любителем прихвастнуть.
Серебров с институтской поры носил в себе неколебимое убеждение, что вся современная сельскохозяйственная техника — это если не верх совершенства, то вполне надежная штука, и Ваня Помазкин не понравился ему, когда, осмотрев новенькую, только что сгруженную с машины жатку, с пренебрежением бросил:
— Обломал бы руки, кто ее делал.
Серебров, довольный, что выпросил у Ольгина такую сияющую красавицу, вспылил:
— Ну ты, видать, вовсе заелся?!
Ваня на возмущение инженера внимания не обратил.
— Окно-то выброса почто такое маленькое? Ведь чуть роса — и забьет, — очередью выпалил свое недовольство Ваня. — И захват всего четыре метра, а не пять. Сколько я на этой четырехметровке за уборку потеряю? Вместо сотни — восемьдесят уберу, а далыне-то, куда уведет.
Сереброву показался Ваня придирой и крохобором. Все у него подсчитано. Спасибо сказал бы, а он…
В мае, когда пошли в рост яровые, Сереброву удалось вымолить у Ольгина первый в Крутенском районе новый красавец комбайн. Ваня, которому досталась эта машина, радости не выказал. Щелкая заслонками, придирчиво его осмотрел и вместо того, чтобы растроганно пожать главному инженеру руку за такой подарок, выпалил: