Бригадир, бригадир,
Лохматая шапка,
Как пол-литра поднесешь,
Будет и лошадка.
А Козырев, видать, был хитрее, чем думал о нем Серебров. Чтобы расположить к себе инженера и выклянчить у него очередную рублевку на «чернила», садился рядом, осведомлялся, не помешает ли, и начинал крутить нечесаной головой, восхищаясь своей давней находчивостью.
— Ой, было, — постанывал он. — Знаешь, почто меня сняли-то? С треском! Я тогда уж налоговым инспектором был.
Миней щербато улыбался, на узком в алкоголических прожилках лице играли отблески пережитого тщеславия.
— Ну, почему с треском? — недоуменно спрашивал Серебров, опуская книгу на колени.
— А вот так, — закидывая обутые в валенки с галошами ноги одну на другую, таинственно говорил Миня. — Политическое дело. Бабы в Самоскакове уперлись, ничего не сдают, ни яйца, ни шерсть, дак год был сильно хреновый, после войны. И заводила у них Ефимья, такая вредная курва, — не сдадим. Сам Огородов ездил-ездил, стращал — не берет. Зовет меня: поедешь! Чо делать, еду.
Бабы и на меня: не станем сдавать, сдавать нечего. В лампе будто нарочно карасину нету, фитиль, как у петуха гребень, красный. Погаснет, бабы разбегутся. Я им предупреждение для начала делаю, говорю: туманность ваша прогрессировать не будет. Это, коли они так вот себя ведут, значит, туманность, а за ее по головке не погладят.
Ефимья здоровая, стоит руки в боки: чо нам твоя туманность?
Тогда я вытаскиваю из портфеля телефонную трубку, специально возил ее, а провод будто там зацеплен за чего-то, и кричу в трубку, как в заправдашной телефон:
— Крутенка, это Крутенка? Дайте мне Бугрянск. Потом делаю голосом вид, будто Бугрянск дали, и тут: гражданка, Москву мне. Москва? Наиглавного министра по секретным делам. Это вы, товарищ министр? Это Козырев. Вот тут, в Самоскакове, бабы шерсть и яйцо сдавать не хочут, а у них имеется это все. Да, несознательность! Туманность такая. Чо? С работы председателя снять? Расстрелять, Ефимью? А еще кого? Пять? Может, много пять? Может, так. Пять?
Лицо сурьезное делаю: доигрались, мать вашу, слыхали? Засовываю трубку в портфель, бабы в рев, а Ефимья ключи от своего ларя на стол — грох. Все бы ладно вышло, да не поверила одна баба, что телефон у меня заправский, пожаловалась Матвею Степановичу Рыжову, соседскому председателю, расстрелом-де стращал Козырев. А Рыжов любил, чтоб все по правде. Вот с треском меня и убрали, — закончил таинственно Миней. — Да, было пережито… всяких пережитков.
Серебров захлопывал книгу. Оказывается, у Алексея дед был очень интересный человек. Сколько о нем говорят. Справедливость людям больше всего нравится. Помнят. Надо Алексею сказать. А к Минею поднималась неприязнь.
Козырев ждал, кроме восторгов или осуждения, платы за редкостный рассказ.
— Мне бы рублика два, Гарольд Станиславович, — тянул он руку.
Серебров негодовал:
— Страшный ты человек, Миней. Надо же додуматься: расстрел. Никаких рублей!
То, что он «страшный», Миней пропускал мимо ушей, а то, что умел додуматься, принимал как похвалу.
— Да, надо уметь живую кошку съесть и не поцарапаться, а у меня сыздетства сноровка имелась, я ведь в лепешку разобьюсь, а сделаю, поначалу обмозгую, конешно.
— Ну, как, как так можно?! — терялся, возмущаясь, Серебров.
— Я чо, тогда побаивались меня, — говорил Козырев. — Знали, я приехал, дак не отступлюсь. — И чувствовалась какая-то тоска по тому времени, когда он ходил с портфелем и когда его побаивались.
Непонятый Миней убирался в тамбур, потом возвращался.
— Гарольд Станиславович, теперя станция будет, кукурузу вареную продают и огурчики. Не хошь? — преданно глядя прямо в глаза, спрашивал он. Серебров давал деньги. Козырев после остановки появлялся, неся не только вареную кукурузу и огурцы, но и «огнетушитель» с яблочным вином, прозванным «слезами Мичурина». И, наверное, не без основания.
«Зачем я ему деньги-то дал?» — недоумевал Серебров, а Миней опять находил способ выклянчить денег на «чернила».
Наконец добрались до уютного городка с голыми пирамидальными тополями, белыми хатками и непрочным пушистым снегом, только что легшим на крыши и дороги.
Поначалу им вроде все благоприятствовало: на заводе обещали продать плиты, погрузить их согласился тонкоголосый громадина крановщик, которого они убедили с Козыревым, что платой не обидят, а вот с железной дорогой дело застопорилось. Видно, в организованную станционную жизнь вносили они кутерьму, потому что бритоголовый железнодорожник по фамилии Коциенко, с трудом поднимая на Сереброва тяжелые веки, говорил:
— Да ты шо, товарыж дорогой, свой порожняк мы будем за Полярный круг гонять?
— Какой Полярный круг? — возмущался Серебров. — У нас тоже яблоки растут!
— Все равно Полярный, — обрезал тот. — Край вечнозеленых помидоров, знаю.
Раз пять заходил Серебров к Коциенко и при людях и без людей, и пять раз этот человек с сияющей, похожей на бильярдный шар головой отмахивался от его жалких просьб. Они отскакивали от этой шар-головы.
И опять до изнеможения лениво и опустошенно бродил Серебров по городку: белые домики, черепичные и шиферные крыши, любимый голубой цвет — голубые ставни и заборы, даже голубые фундаменты.
— Надо дать плешатому, — проницательно нашептывал Миней.
— Ты думаешь, все продается и покупается? — ненавидяще прищурив глаза, спрашивал Серебров и добавлял: — Я уважаю кодекс и не люблю небо в клеточку.
Миней похохатывал, крутил головой и прямо не отвечал.
— Эх, надо уметь живую кошку съесть…
— Вот и ешь кошку, а я поехал, — обрывал его Серебров.
— А деньги? — спрашивал Миней.
— Денег не будет, — обрезал Серебров, сердясь на то, что из-за вагонов он не может переправить такие прекрасные плиты.
Решил, что уедет домой. Пусть ругается Маркелов, пусть считает его недотепой. В конце концов это к лучшему, его не-будут больше посылать. Он направился в гостиницу, его догнала женщина в красной фуражке дежурного, надетой прямо на платок.
— Вас Коциенко шукае, — Проговорила она и приложила руку к груди, успокаивая дыхание.
Серебров пошел к шароголовому Коциенко. Что-то случилось в мире. Видимо, вернулось к Сереброву счастье, потому что железнодорожник встретил его чуть ли не с радостью.
— А везуч ведь ты, хлопец, в Бугрянск идет груз, и вагоны догружать надо.
Оформив документы, Серебров улетел домой самолетом, представив Козырю возможность распоряжаться погрузкой и пить «чернила».
В конце концов Серебров привык к бездомной кочевой жизни. С расхожим девизом толкачей «победить или погибнуть» он ехал в неведомые места. Поездки ему стали нравиться. Поутру он был в курортном городке, где добывал запчасти для тракторов и ради забавы фотографировался на фанерной лошади, а через два часа, забыв беззаботный курортный мир, летел над облаками, похожими на заснеженные поля, к себе на север. Он то нежданно благоденствовал в фешенебельном номере гостиницы, то коротал ночь на вокзальном жестком диване и торопливо брился в туалете на глазах у публики, то устраивал богатое угощение для нужного человека, то, по-плюшкински скопидомничая, перебивался на безвкусных дешевых консервах.
Его перестали пугать временные неудачи. По неуловимым признакам он научился определять, кто способен ему помочь, пусть из сострадания, от доброты, а кто нет. Помогали, продавали битум и шифер, а не было того и другого, он, усвоив уроки Григория Федоровича, клянчил третье, то, что имелось там. Все сгодится. Если не для себя, так для обмена. На трубы можно выменять уголок, на уголок — плиты, на гвозди — рубероид.
ШЕФ И ПОДШЕФНЫЙ
— Где мы урожай теряем? Прежде всего затягиваем сев до той поры, пока всю землю в чугун не высушит. А вырастет, валандаемся с уборкой до белых мух, — стараясь расстройством и горечью своей пронять слушателей, напористо говорил первый секретарь Крутенского райкома партии Виталий Михайлович Шитов. — Четкой организации, продуманности не хватает, друзья дорогие.