Мать права. И чувство вечной материнской правоты угнетает меня.
Я знаю, матери хочется, чтобы я настоял, упросил дать мне совет. Знаю я и совет, который она даст. Мать не очень изобретательна в своих поучениях. Единый стиль в отношениях со мной. Возвращайся! Уезжай! Жди! Откажись!
Сегодня совет в том же духе.
— Забудь! — бросает мать, хлопает по моим карманам рукой, достает зажигалку: — Угости сигаретой.
Моя мать Вера Васильевна Савенкова. Причуды начинаются, стоит нам появиться на людях вместе. Мне тридцать два, матери — пятьдесят четыре. Я выгляжу старше своих лет, мать — моложе.
Она приходит в восторг, когда меня принимают за ее мужа. Я терпеливо сношу эти самовосхищения, подыгрываю ей. Игра затянулась. Вот уже восемь лет как подыгрываю.
В наших отношениях сосуществуют два взаимоисключающих принципа: диктат матери и договоренность «у каждого своя жизнь, без свидетелей» сосуществуют негласно, и мы верны им.
Сначала школа и ночь после ее окончания. Потом институт. День, вечер, ночь накануне распределения. Во времени ты обозначен, осталось определиться в пространстве.
Мы сидим друг против друга, мать разливает остатки цимлянского игристого по бокалам.
Я разглядываю свою мать. Мать у меня красивая и совсем еще не старая женщина.
Прозреваешь внезапно, а потом тяготишься прозрением.
Все эти годы я вроде как стоял на пути матери, дорожил своей бестревожной жизнью, высмеивал ее поклонников, грубо высмеивал, чувствовал над ними здоровое, юношеское превосходство.
Я ощутил, увидел неосмысленную прежде, незримую свою жестокость. Поняла ли она меня, или обостренное материнское чутье подсказало ей, озарило сознание. Мать прикоснулась к моей руке, сжала ее:
— Все глупости. Твоя мать самостоятельная женщина. Погиб твой отец, думала, будет у тебя хороший отчим, не получилось, решила — хватит. Поживу одна. И ты знаешь, понравилось.
Матери очень хотелось убедить себя. Она делала это так искренне, что даже я начинал верить ей. В матери умерла незаурядная актриса.
Каждый по-своему, мы ждали этого дня. Именно сегодня этот навязчивый вымысел слишком очевиден, но мать упорствует…
— Не уезжай. Останься со мной. Другой правды нет. Не терзай себя. — Мать заплакала. Не навзрыд, не в голос, а как-то сиротливо, затаенно.
Так и закончился наш самый важный, по сути бессловесный, разговор.
Меня распределили в один из проектных институтов Москвы. Здесь мне надлежало, по словам матери, проложить свою тропу. Из подающих надежды — к надежде русского зодчества.
Я до сих пор не могу понять, почему мать воспротивилась моему вероятному отъезду. Мать современная женщина. Она умела любить и была любима. В юности подобные мысли я гнал от себя. Даже намек на нечто подобное приводил меня в бешенство. Но мы взрослеем, положено считать, мудреем. Уже в юности начинаем осуждать бескомпромиссность отрочества.
«Познакомься, это мой хороший знакомый (или друг нашей семьи)», — говорила мать, и я с неохотой протягивал руку. Если «знакомый», я готов был смириться, но «друг семьи»… В семье нас двое, значит, этот человек и мой друг. Я придирчиво разглядывал человека (своих друзей я выбирал сам, этого мне предлагали). Мне все не нравилось в нем: его лицо, его улыбка, его походка. Я был непреклонен, я мог сказать во всеуслышание: «Нет, на мою дружбу вы можете не рассчитывать». В то время я уже где-то прочел, что дети жестоки и эгоистичны, что они ни с кем не желают делить материнскую любовь. Хорошие знакомые появлялись все реже, однако чувство неприязни к друзьям матери не становилось меньшим. Впрочем, мое постоянство иногда нарушалось, я готов был уступить матери, ставил себя на ее место, пробовал выбирать наиболее достойных, интересных. Мать выслушивала мои фантазии, затаенно вздыхала. «Ты очень добр, — говорила мать, — спасибо тебе».
Когда бунтовал, а бунтовал я чаще, грозился убежать, утонуть, мать страдальчески улыбалась, словно просила у меня прощения, и непременно добавляла при этом: «Ты — моя забота. Ее мне хватит на всю жизнь».
С какой легкостью мы повторяем эти слова: «Время необратимо», — принимая лишь отдаленно, что сказанное относится к нам самим. Мать становилась другой, старела, наверное. И с уходящими годами ощущение тревоги росло во мне. Мы как бы менялись местами. Теперь уже мать стояла на моем пути. Мои мысли, поступки обременял дополнительный груз: «Что скажет мать? Что подумает мать?» Иначе говоря, мысли, поступки уже не принадлежали только мне. Их приходилось все время делить между мною и матерью.