Мне захотелось подойти и погладить остроконечные буквы инициалов. Я уговаривал, упрашивал себя не радоваться преждевременно. Напрасно я ликовал: Петровой А. К. в списках не оказалось.
Нечего на меня таращить свой циклопический глаз.
Мы встретились. Есть события, о которых можно вспоминать стократно. Кто сказал, что чудес не бывает?
Старый трамвайчик стыдливо прогромыхал мимо, выбрасывая из-под колес прозрачные крылья талой воды. Из водосточных труб с грохотом вылетал, рассыпался жемчугом по мостовой сахаристо-белый лед. Весна наполняла город своим шумом, запахом цветов.
Не стану вдаваться в подробности кто кого искал. Мы встретились.
О н а. Я, кажется, чуть-чуть опоздала?
О н. Нет-нет, вы, как всегда, вовремя.
О н а. О чем мы будем говорить?
О н. Об истории наших отношений. Я вас искал.
О н а. Знаю.
О н. Вот как? Но откуда?!
О н а. Папы всякие нужны, папы всякие важны.
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Была весна, пахло оттаявшей землей. Парк с прямыми, как бильярдный кий, аллеями, вечер прозрачный, словно лазурь, и гул последнего трамвая. Мы не задавали друг другу вопросов, я не читал наизусть Блока. И папа с его сомнениями, догадками растворился в холодном отсвете окон. И даже ты, мой Орфей, был не больше чем воспоминание.
— До завтра!
— Завтра уже нет. Есть только сегодня.
— Значит, до сегодня.
Дверь привычно делает «та-ак».
Слышу все: летящий шорох одежды, и поворот ключа в замке, и хлопнувшую дверь, и дребезжание оконных стекол. На кухне зажигается свет.
Стою на самой середине улицы. От асфальта тянет холодом. Ватный дым шуршит, задевая воздух, тяжело вываливается из одинокой трубы, похожей на пушечное жерло. Стою посреди улицы, смотрю на застывшие звезды, на их нервное мерцание, и мне кажется, вот-вот откроется окно, зашелестит по подоконнику засохший лоскут бумаги — его не успели отодрать — и сверху упадет на мостовую голос, ударится о нее и только тогда будет мною услышан: «Ты здесь?! Не уходи, все только начинается, не надо никаких «до завтра».
«Очнись, — говорю я себе, — жизнь продолжается. Сегодня в десять — защита проекта спортивного комплекса. Вот будет потеха… Мечты прелестны, слава мечтам!»
Слушай, слушай, слушай меня! Все так и было. Я закрыла входную дверь, сбросила туфли, на цыпочках подошла к холодильнику — страшно хотелось пить. Взглянула в окно — Кеша меня не видит, задрал голову, пытается угадать, в каком окне я. Зажгла свет, он заметил, помахал рукой. Мне следовало быть осторожнее. Слава богу, наши спят. Скоро четыре. Утром отец не даст проходу: где была? Скажу: задержалась у подруги. Могу я себе позволить такую роскошь: раз в жизни засидеться у подруги?
«Ты обязана позвонить».
«Ах, папа, — скажу я ему. — У этой подруги нет телефона».
Снова подошла к окну. Кеша шел прочь, устало загребая ногами. «Как пьяный», — подумала я. Мне стало удивительно весело, я засмеялась.
— Ужасно смешно, — сказал папа. Помятая пижама, взлохмаченная борода, мешки под глазами. Папа зябко потирает руки.
— Просто можно умереть от смеха, — в тон папе замечает старшая сестра.
Время от времени сестра ночует у нас — привычка. Боится оставаться одна в квартире.
Папа неловко одергивает пижаму, выглядывает в окно. Улица пуста. Папа разочарован.
— Может, ты объяснишь, что все это значит?
Я не отвечаю, пожимаю плечами.
— М-да, — вздыхает папа. — Надо полагать, минут двадцать назад ты была разговорчивее.
Сестра Лида в разговоре не участвует, она жмурится на свет. Сестра умеет многозначительно молчать.
— Это что, перспектива или так?
— Что «так»? — я стараюсь не смотреть на папу.
Папа кивает на окно:
— Это?!
— Ах, это? Не знаю…