Старик молчал, улыбка выдавала спокойную уверенность. «Теперь надо доспать эту идущую на убыль ночь, — думал старик. — А завтра будет новый день, новые думы». Через три дня его разыщет уполномоченный Пантелеев и станет делать вид, что ничего не случилось. Расспросит про жизнь, про сыновей, пожалуется на заботы. Забот никогда не становится меньше. Пантелеев все время на них жалуется. Старый Семен уже привык к этому. А потом он скажет, что, мол, пропала лошадь, и скажет это таким тоном, будто лошади пропадают каждый день, и в том нет ничего особенного. И говорит он Семену об этом просто так, старик выслушает, выслушает внимательно, засвидетельствует свое уважение Пантелееву. Дел много, всех не переделаешь. А что касательно лошади, он слышит об этом впервые. Ну а насчет помочь, это можно. Хорошему человеку он завсегда помочь готов. Справится у своих людей. Может, и знает кто.
А Пантелеев будет слушать и разглядывать его, Семена, библейское лицо. Семену он вот ни настолечко не верит. И затеял он всю эту кутерьму ради профилактики.
«Ты вот что, друг любезный, — оборвет разом Пантелеев. — Верни коня, добром прошу… Конь этот принадлежности особой, ученый конь. Его в твои дроги не впрягешь. Он к этому делу не приучен. Да и потом приметный он. Завтра из Москвы фотографии пришлют».
Все это старый Семен знает заранее. Зря они время теряют. Коня он завтра к вечеру продаст где-нибудь в Армавире. А там ищи-свищи, кто увел, кто продал. Есть один человек — кто купил, его и найти можно, с него и спрос.
А вообще, с этим делом надо кончать. Годы не те. Шестьдесят четыре. На пенсию бы ушел. Да кто ж ее даст, пенсию? Эх-хе-хе… Осесть. А где? Ясно — на юге. Юг большой. Ладно, спать пора. Будет день, будут новые думы…
На кривые развилки деревьев брошены жерди. Стойло не стойло, загон не загон, в общем, место для лошадей. Сверху кто-то накинул кус мешковины, он так и висит, растопырившись на неуютных сучках. Похоже на полог. От соломы — она разбросана по всему загону — идет прелый запах плесени. Привели, хотели спутать. Старик сказал:
— Не надо. Еще пару жердей подбросьте. Никуда не денется… Сена дайте, пусть волю чувствует. В конюшнях еще настоится. Да и не один он тут. Смотрите, чтобы не подрались.
Старик ушел. Где-то гавкнула собака, разбуженная светом фар проходящей машины, и снова стало тихо. Сторожа, к ним обращался старик, бестолково потоптались на месте.
— Ночь, какие жерди. Нехай так стоит. Спутать оно, конечно, вернее, да вот отец чудит чего-то.
— Ладно, светать скоро начнет, продрог я, пошли, што ли?
— Ага. Пошли.
Костер медленно догорал, подбирая раскиданное тепло под свои седеющие угли.
Занятия на открытой площадке. Последние команды. Разгоряченные лошади дышат громко, лоснятся покатые бока.
— Ша-а-гом!.. Спешились!
Минутная передышка. Сейчас их поведут в конюшню. Надо успеть отдохнуть. Иные заявлены на следующий ездовой час.
У Орфея отгул. Казначей болен. В утренние часы он подменял Казначея. Блаженные минуты.
Кеша берет Орфея под уздцы, ведет его вдоль ипподромного поля, подальше от людских голосов, в тишину. И, может, от тишины становится прохладнее.
— Всякая история имеет продолжение. Теперь, мой друг, ты знаешь, что такое любовь. А впрочем, нет. — Кеша раскинул руки, подставил лицо вечернему солнцу, блаженно улыбается. — Что такое любовь, не знает никто.
Почему? Все потому же — любовь… Разрешается произносить только шепотом. Тсс… ясно. Любовь… И я не что иное, как одна из ее составляющих.
Не понял? По глазам вижу, не понял.
Послушай, тебе ведь нравится Находка? Ага, вон уши как заходили — волнуешься. И правильно делаешь. Так вот я — это ты. Только в человеческом варианте, понял?
Ты хочешь знать, что было дальше?
Был страх. Да, да, житейский страх.
Мы боялись потерять друг друга. Смешно, правда? На часах без пяти семь, ее нет. Не нахожу себе места. И мысли в голову лезут самые ненормальные — что-то случилось.
Задержусь я, мало ли причин: поругались с заказчиками, подбросили срочную работу, халтура подвернулась. Соседний завод нас балует: три стенда оформишь — девяносто рэ в кармане. У них там вечно какие-то конференции. Всякое случается: и в десять, и в двенадцать, а то и в два ночи возвращаешься.