— Понял вас. Так и запишем — в Степном. Дом не спрашиваю. А ты, Семен Саныч, позавчерась, говорят, на лимане промышлял?
— Есть грех, баловался. Так не я ж один.
— Ясно. Правда, рыбаки того не показывают, гутарят — не было тебя.
— Значит, не тех спрашивал.
— Не тех?
— Ага, не тех.
— Может, ты, Семен Саныч, водителя Захарчикова знаешь?
— Захарчикова? Жанн, квасу принеси.
Старик пьет жадно. Видать, жар и вправду иссушил нутро. Квас озорными струйками сбегает по его бороде, пузырится на усах. И хорошо виделось, как он большими глотками входит в сильное, разгоряченное тело.
— Не, Захарчикова не знаю… Костю Зотова, Флигонтова, Зарьянова, — не спеша перечисляет цыган, — Адычина, Савку Хупова — их знаю. А вот што до Захарчикова, того нет. Захарчикова не встречал.
— Показывают, что машина за номером… — Пантелеев наклонился, для большей убедительности полистал блокнот. — Н-да, за номером РОС-27-97 между девятью и десятью часами вечера находилась близ шоссе.
Участковый внимательно следил за неутратившим еще болезненного румянца лицом старого цыгана. И то, что больной никаким образом не выражает своего отношения к сказанному, повергает Пантелеева в уныние.
Пантелеев поморщился, потер рукой грудь — хотелось убрать саднящее жжение внутри. «Права жинка, — отрешенно подумал участковый. — Надо было сырыми яйцами запивать. Надорвал я себя. Добро, и то не впрок».
Старый цыган лежал недвижимо, из-под приопущенных век старался разглядеть, угадать настроение участкового. Все было так, как и предполагал старый цыган, за исключением, пожалуй, болезни и фамилии водителя, которая появилась невесть откуда и теперь путала карты. «Ежели сам заявил, — размышлял цыган, — тогда и на болезнь не посмотрят, заберут. Ишь цену заломил, знает, сколько просить. А вот ежели щупает, на арапа берет, тут дело пустое. Отбрешемся». Цыган вдруг заулыбался, переменил позу. «Точно, щупает. Специально дыму напустил, можа, испугаюсь».
— На кого показывают, тому и допрос учинить можно. Народ в округе достойный, завсегда милиции поможет. Али сомневаетесь?
Участковый неодобрительно пригладил редковатые непослушные волосы, расстегнул планшет.
— Тебя, гражданин Берест, наше сомнение пусть не мучает. Ты на вопросы отвечай. Где ты был в четверг вечером?
— В четверг? Это какой же четверг?
— Тот самый, когда ты со своей командой коня умыкнул, а потом куда-то спровадил.
— Обижаешь, Кузьма Егорыч. Мы, цыгане, народ хоть и вольный, но к советской законности уважение и любовь имеем.
— Ты за тех цыган ответ не держи. Тебе вопрос поставлен, отвечай.
— Так вона Жанна сказала, чай, слышал. На рыбе я был.
— Эх, Семен Саныч! Я тебя вон как вижу. — Для убедительности участковый растопырил пальцы и помахал растопыренной рукой в воздухе. — Насквозь, понял? Кто может подтвердить твои показания?
— Подтвердить? — цыган задумался. — Жанна вон.
— Родственники не в счет. Еще кто?
— Тяпов может подтвердить.
— «Тяпов»! — ехидно передразнил участковый. — Понятно. Тяпов может подтвердить, и Тяпов вчерась к родственнику уехал. Был и весь вышел. Хитер ты, Семен Саныч. Твоих мозгов на район хватит. А ты их при себе только держишь. Значит, ты на рыбалке был, а табор на Тавровке околачивался.
— А што табор? Табор сам по себе, а я сам по себе.
— И коня, значит, не видел?
— Коня, отчего же, коня видел.
— То есть как видел?!
— А очень просто.
Теперь он остался один, и у него появилась возможность спокойно оглядеться. Две кобылы и один мерин дремали в другом углу загона, ничем не выдавая ни своего присутствия, ни своего отношения к пришельцу.
«Тем лучше», — подумал Орфей и стал осторожно обнюхивать жерди, прихваченные наскоро где гвоздем, где куском обветшалой веревки. От узловатых рогатин пахло сырым корьем. Он никак не мог понять, почему решил уйти. Однажды он пережил это чувство. Увидел вдалеке изумрудную зелень поля, что-то оборвалось внутри, и его понесло неведомо куда. Земля, выхваченная копытом, бьет в пустой живот, словно в барабан. Ноздри стягивает одичавший ветер. В ту пору он был молод и глуп. Людей это не очень беспокоило. Они вернули его назад, наказали сурово и безжалостно. С тех пор свист хлыста вызывает у него тошноту. Прошло семь лет, рубцы задубели. Люди забыли о его проказах. Да и сам он стал другим, уже не помышляет об иной доле, чем быть среди людей, нравиться или угождать их капризам. Его не проведешь. Убежать от людей невозможно. А может, это старость, сил уж тех нет, и он стыдится своей слабости? Новые люди. Они появляются, и тотчас возникает подозрение, чувство неловкости. Те, что увозили его, были тоже не так хороши, но к ним можно было привыкнуть. Уж кто-кто, а он знает: в этом мире людей не выбирают. Какие есть, с такими и жить.