— Брось, — соглашается она.
— Ради чего? Летом был отпуск. Я мог тебя понять. Но сейчас, когда вымучено, выстрадано, когда… Нет, ты, честное слово, несуразный человек.
— Несуразный, — соглашается она. — Просто я подумала: наше с тобой главное так невелико, что оно уже все позади.
— В этом доме упреки я слышу только от тебя. Отец, он прекрасно понимает меня.
— Возможно. Тебя понимает не только отец. С сестрой Лидой вы тоже нашли общий язык.
Я пожимаю плечами.
— Если мы будем ссориться, мы вряд ли кого-нибудь удивим.
— Ладно, Кеша. Поговорим вечером. Ты уже опаздываешь.
— В самом деле, — киваю я. — Все время опаздываю.
Сижу на кухне один. В субботу папа встает в десять. Сестра Лида появится еще позже. Первое время Ада поднималась вместе со мной. Грела чай, жарила хлеб. Я на скорую руку проглатывал завтрак. А она садилась напротив, клала голову на руки и долго, придирчиво разглядывала меня. Как если бы желала запомнить и не ждала назад ни завтра, ни послезавтра. Было в этой привычке что-то навязчивое. Я отводил глаза в сторону, угадывал в себе желание воспротивиться взгляду, отгородиться от него.
— Мне, — говорю, — за свое лицо неудобно. Каждый день одно и то же. А ты все смотришь, смотришь — не надоест?
— Ничего, — говорит, — ты мой муж, привыкаю.
Теперь вот сижу один, и кажется мне — неуютно здесь, и удивляться вроде нечему. Сам, как лошадь, пашешь, пусть хоть люди отдохнут. Все правильно: и завтрак самому приготовить недолго, и чай подогреть. И все равно есть во всем этом какая-то несправедливость. Ерунда получается. Отвык человек. Еще и привыкнуть не успел, а уже отвык. Я еще долго думаю о своем кухонном одиночестве. Никак не могу найти объяснения, что же меня в этом одиночестве не устраивает. Пока жду на автобусной остановке — думаю, еду в автобусе — думаю. Поднимаюсь в лифте на седьмой этаж — наша мастерская на голубятне — тоже думаю. Существует ее работа, моя работа. Ее интересы, а где-то, помимо их, — мои. И я начинаю понимать: до сих пор наши усилия были устремлены в одну сторону — к накоплению, намыванию собственного «я». Нас беспокоила собственная весомость. Чем мы весомее, тем независимее. Не-за-ви-си-мее!
Нас двое. Что с ней делать, с этой независимостью? Как сказала бы мой бравый зам Ната Зимогорова:
«Вы слишком долго высчитываете, кто под чью дудку плясать должен. Совместная жизнь — это не театр одного актера, мой уважаемый начальник. Это оркестр, где солируют попеременно».
Я б не выдержал, я б возразил ей:
«Оставьте, старо как мир. Эмансипация, равенство. Мы все можем».
«Нет! — сухой палец Наты ткнется мне в грудь. — К черту эмансипацию. Истинную женщину так называемое равенство тяготит. Не об этом речь. Вы комплексуете, мой милый начальник. Вы перезревший холостяк. Вы живете умом, а не сердцем. Вы дирижер и молитесь на свои дирижерские палочки. Никто не посягает на них. Но есть увертюры, когда надо уступить дирижерский пульт. Я же вам сказала, солируют попеременно».
— Попеременно, — бормочу я. — Попеременно, — напеваю я.
Сталкиваюсь в дверях с Зимогоровой. Стоп, где же я видел ее сегодня? Ах да, несостоявшийся диалог. Хватаю руку, целую впопыхах. Ничего не вижу, кроме округлившихся глаз. Губы дергаются, а слов нет. Бормотание, похожее на птичий клекот:
— Вы с ума сошли!
Надо ответить, надо успокоить. Дурашливо хлопаю в ладоши:
— Попеременно!
В середине дня меня вызывают к телефону. Аппарат один, приходится идти через всю мастерскую, выслушивать всевозможные шуточки, намеки:
— Кто нами руководит? Сексуальный маньяк, разбушевавшийся Дон-Жуан. Долой!
Я не обижаюсь. Нужна какая-то разрядка.
Звонит Ада. Первое время эти внезапные звонки на работу озадачивали меня. Я тушевался, отвечал по инерции, однозначно: «Да. Нет. Приеду. Задержусь». Разговор от этого становится сумбурным.
Она уже не говорит, а покрикивает. А я, стесненный присутствием, терплю это покрикивание, не знаю, как оборвать разговор, и чувствую, вижу спиной, затылком чувствую: тишина в мастерской. Все прислушиваются к моим «да», «нет». Кончу разговаривать, уйду в другую комнату — станут кости перемывать.
А впереди вечер, и телефонный разговор мне еще аукнется.
«Ты разговариваешь со мной, как секретарша директора, как вахтер в бюро пропусков. Тот же интеллект. Тот же уровень хамства».
И не разубедишь. А слезы уже бегут по лицу. Какие слова найти? Сказать-то что?
Чувствуешь бессилие, унижение. Нет сил видеть женские слезы, и бормочешь отчужденно: «Прости меня. Я не хотел, я не прав. Прости!»