А если откажет? «Работы по горло, завяз со статьей. Давай после ужина. Нет, после ужина не с руки. Завтра. Завтра давай». А мы перехитрим. Все должно быть естественно.
— Партию в шахматы?
Папа отодвигает рукопись, оторопело смотрит на меня поверх очков. Повод для недоумения явный.
Во-первых, папа работает с шести до девяти. В этом доме традиции чтут. Во-вторых, папа недоверчиво хмурится. Папа не верит собственным глазам. Играть или не играть диктует сильнейший.
Шахматы — папина страсть, но я играю лучше.
— Сегодня день неожиданностей, — говорит папа. — Лида затеяла пироги, ты среди дня с шахматами. А что Ада? Сидит с посиневшими глазами. У нее, знаешь ли, слезы рядом. Вы что, опять поссорились?
Пожимаю плечами. Я рассчитывал наступать, а не защищаться. Папины вопросы не вписываются в либретто.
— Играть-то будем или как?
— Играть? — Вельветовая куртка внакидку. Папа поправляет ее. — Ты лучше скажи, с какой стати они с сестрой Лидой закрылись?
— Наверное, план дачи обсуждают.
— А чего его обсуждать? Все решено. Да и тихо как-то. — Папа обеспокоенно выглядывает в коридор. — Закрылись-то, закрылись зачем?!
Я уже расставил фигуры, сижу, убрав руки за спину. Левая или правая?
Папа потирает виски.
— И чего вам не живется? Значит, ничего не знаешь?
— Не знаю.
Папа зло смотрит на расставленные фигуры, губы в рыжеватом обрамлении волос кажутся особенно красными. Нет места рукам, они теребят бороду, трут лоб, крутят футляр от очков.
— Убери шахматы. Не до них. За Адкой лучше сходи. Постой, я сам.
Папа встает. Он еще надеется пройти по коридору, остановиться у закрытой комнаты и попытаться понять, услышать, что там происходит.
— На кухню пошли. Непьющим мужикам только на кухне тары-бары и разводить.
Тары-бары не получились. Посидели нахохлившись и разошлись. Не думается, не работается, не сидится. С горьким чувством страха пытаюсь представить иные отношения и не могу, не хватает воображения, где-то не стыкуется. Пустота, неосвоенное пространство. Совместная жизнь исчисляется месяцами. Еще ничего не нажито. Денег нет. Вещей нет. Привычки? Их надо узнавать, привычек тоже нет. Разлад велик, с близкого расстояния кажется пропастью. Я уже не мальчик. Мне надо искать иные способы самоутверждения. Когда тебе за тридцать, твой эгоизм омерзителен. Но он объясним. Длительное одиночество. Привыкаешь думать только о себе. А отвыкать трудно. Состояние неосознанного соперничества. А кто будет заботиться о тебе? Тридцать — это не двадцать и даже не двадцать пять. Там все как на ладони, душевная глухота от неопытности, от незнания жизни. Восторжен, самодоволен. Бубнишь, как попугай, наливаешься ложной уверенностью, набухаешь, как клоп.
«Чем меньше женщину мы любим…»
И на вопрос, женат ли, отвечаешь игриво: «Да как вам сказать?..»
Не отдаешь себе отчета, что каждым словом, жестом каждым обижаешь, казнишь близкого человека.
Семья, брак, любовь — перечисление имен существительных. На большее тебя не хватает. Пока не хватает. Еще никаких обязанностей, но уже понял: она должна о тебе заботиться, должна ждать, принимать таким, как есть. Живешь в мире неотягощенном, по законам лихой безнаказанности. Все конфликты решаются просто: «Возьму и уйду. Возьму и разведусь».
Упиваешься независимостью, все познал. И женского населения в нашей стране больше. Не подчеркиваешь цифр, а запоминаешь их, они, эти цифры, вроде как гарантия.
Что нам? Мы проживем. А вот они, они пусть задумаются. На наш век баб хватит.
В тридцать все не так. В тридцать живешь по иным законам. Переболел, перелюбил, перестрадал. И чувств не открываешь. Идешь к своим чувствам осознанно, целеустремленно. Мысли, как твоя тень, следуют неотступно. Ошибаться можно в двадцать. Время есть. В тридцать твои поступки отягощены прожитой жизнью. Ты должен действовать наверняка.
За стеной приглушенное бормотание. Слова неразличимы. Подчиняюсь сознанию своему, прижимаюсь к стене, чувствую разгоряченным телом холод ее, но ничего, ничего не слышу.
Орфей зябко передернул ушами. Просыпаться не хотелось. Сбросить холодное оцепенение не удалось. Опять посвежело. Он открыл глаза, увидел утреннюю степь. Солнце лениво разгоняло туман, лениво грело воздух. Серебристая изморозь подернула сединой жухлое, но еще зеленое разнотравье, превращалась в пупырчатые стеклянные капли. Громко каркая, пролетела стая ворон. Прямо перед Орфеем на краю поля сидел серый, с рыжеватыми подпалинами заяц. Заяц был крупный, отъевшийся за лето, щекастый. Было видно, как дергаются круглые глаза зайца и дрожит усатая губа. Орфей тряхнул головой, с гривы полетела неоттаявшая изморозь. Заяц пружинисто подпрыгнул и поскакал прочь.