— Ну и как?
— Гадко. Девятнадцать сочувствующих. А голосовало за него тринадцать.
— Интересная тема?
Папа ободряется, словно ему вспомнилось что-то очень хорошее.
— Революционная тема: «Уроки литературы и нравственные искания юношества».
Я сочувствую папе, но мне хочется его разозлить. Извечная папина восторженность: на кафедре чудный коллектив, прекрасный коллектив…
— Получился неплохой практикум к теоретической части, — не без ехидства вставляю я.
— Подло! Подло! Подло!!!
Ада обнимает отца за плечи:
— Ну, право, ты сам говоришь — «такова жизнь». Надо смотреть на вещи реальнее.
— Оставь, — раздражается папа. — Я думал о них лучше, понимаешь, лучше! Многих считал друзьями.
Папино раздражение до поры до времени изливалось хаотично, в какой-то момент сфокусировалось, я оказался мишенью.
— Вот вы, вы исповедуете истинное бескорыстие. Я чист, если сам не вершу зла, подлости, обмана. — Та-ак?! — Папа погрозил мне пальцем: — Не-ет! — Губы странным образом оттопырились, съехали чуть вбок и стали вздрагивать. — Не-ет. Я противлюсь обману, исходящему из… Я действую. Они голосовали не против него — против меня. Но на огне их гнева сгорел он. Я оказался зеркалом, в которое ткнулся луч и, отразившись, сжег его.
Я не имел права допускать его к защите, пока не пересмотрен состав ученого совета. Их восторженность, внимательность усыпили меня, притупили бдительность. Они поступили безнравственно. Без-нравст-вен-но. — Папа ударил рукой по столу. Звон посуды отрезвил его. Руки упали на колени. Он так и сидел, ссутулившись, зябко передергивая плечами.
— Ну что ж, — сказал я. — Сейчас они тоже обсуждают ситуацию. И знаете, что их больше всего интересует?
Папа отрешенно посмотрел на меня:
— Что?
— Дадите ли вы ход делу?
— Делу?! — папа посмотрел на меня как-то сбоку, исподтишка. — Я написал заключение по процедуре и положил его на стол ректора. Я не стеснялся в эпитетах. — Папа вздохнул и замолк, прислушивался к моему дыханию, к шороху в комнате.
Я почему-то вспомнил минуты нашего знакомства и разговор об архитектуре вспомнил. А еще я подумал, что мне представится прекрасная возможность отрезвить папу, взломать, разрушить его идеализм.
— Век индивидуальностей: каждый считает, что именно он своим поведением, своим образом мыслей утверждает каноны нравственности. Вам придется примириться с этим открытием: они поступили нравственно.
— Ишь ты, — папа не по-доброму усмехнулся. — Яйца курицу учат.
Папа изнервничался, он возбужден, на папу нельзя обижаться!
— В таком случае я пошел спать.
— Сиди, — властно и зло сказал папа и силой усадил меня на стул. — Что же ты замолчал, говори.
Я машинально налил себе водки и выпил ее.
— У вас есть протокол заседания?
— У нас есть стенограмма.
— Тем хуже для вас.
— Ты говоришь загадками.
— Они согласятся на повторную защиту. В порядке исключения, конечно. Они классифицируют ситуацию по-своему. Отношение к диссертации, к аспиранту они зафиксировали в полемике. Свое отношение к вам они тоже зафиксировали: семь черных шаров. Вы, кажется, собирались пересматривать состав ученого совета?
— Разумеется. Это делается раз в четыре года. Кто-то отходит от дел, кто-то умирает. Преклонный возраст большинства. С этим нельзя не считаться. Есть и другие, отягощенные собственной значительностью. Как «мертвые души» они есть, и их нет. Вот мы и решили…
— А они упредили вас. Вы дали им повод: ваше возбуждение, ваш сарказм насчет научной инертности «мертвых душ» в науке — все было слишком откровенно.
— Но мальчик — аспирант — здесь при чем?! Ему двадцать восемь, он директорствует в сельской школе. Сто километров от районного центра. Яркая, талантливая работа.
— Мальчик, девочка — какая разница. Вы связали работу своего аспиранта с принципами, которые отныне намерены утвердить в институте. Не о мальчике надо думать сейчас, а о себе самом. Мальчик отделается легким испугом. Назначат нового руководителя (да вы и сами откажетесь), и через полгода он блестяще защитится. Провал защиты — это ведь скандал, правда? Вы не потерпите, вы возмутитесь. Вы предадите факт гласности. Они хорошо изучили вас, именно на это они и рассчитывают — гласность. Ученый совет останется в том же составе. И ректор приказом утвердит его. А любой ваш шаг супротив будет расцениваться как акт сведения счетов, как месть.
Я вздохнул. Мне дали выговориться. Меня слушали внимательно.