Уже отяжелела трава, листья на деревьях стали почти старичками, шелест их был сухим и легким. Под белым большим грибом, раскрашенным безупречно, как на картинке, кто-то искал себе место. Это был еж. Еж! Может быть, это был тот самый еж, который тогда вызвал у меня такой прилив грусти.
— Здорово, еж! — нарушал я молчание ленты без слов. — А я-то думал, что больше тебя не увижу!..
Я шел знакомыми лужайками, по которым мы проходили с Юлой или проносились мимо на ее мотоцикле, шел и думал о том, что между мной нынешним и мной вчерашним, и между нами всеми, и между всем, что было среди нас, появилось ощущение какого-то расстояния, но не в пространстве, а расстояние во времени. Это было удивительно незнакомое ощущение, и потому вся моя лента без слов была знакомой и незнакомой в одно и то же время… Я остановился. Здесь, в сырой и сумеречной низине, несмотря на жару, все было живое: и деревья, и трава.
— Печаль моя, — тихо сказал я, задирая голову в небо и делая паузу, словно ожидая от кого-то, или, вернее, от чего-то, подсказки, — печаль моя…
И здесь чудо-солнце ударило из-за чуда-туч, собиравшихся с утра, и чудо-ветер побежал по деревьям, и чудо-тени легли от них на землю, как бы подсказывая мне то единственно пушкинское слово, что я еще не произнес, но вот сейчас произнесу: «Печаль моя… светла!» Спасибо за подсказку.
Сняв воображаемую шляпу, я поклонился лесу, траве, солнцу, тучам, собиравшимся с утра, и ветру и прислушался к чуду тишины. Шорох ветра еще жил в листве. Деревья раскачали свои верхушки. Ветер погладил траву. Ежа в траве уже не было. Он ушел по своим делам. Моя лента под названием «Скоро осень» закапчивалась и наконец оборвалась там, где сквозь стволы вскоре завиднелась веранда нашей дачи с окнами цвета лужи под дождем. В конце ленты стояла Жозина тетя, почему-то вся в черном. Я подошел к ней и молча поклонился.
— Здравствуйте, Валя! — сказала она, потом спросила: — Можно мне вас так называть, юноша веселый? — Я согласился, и мы долго смотрели друг на друга, почему-то молча, но как-то так очень по-хорошему.
— Вы похудели, — сказала она. — Но это вам идет… Как вы себя чувствуете?..
— Спасибо, хорошо, — ответил я.
Жозина тетя сделала вид, что мне поверила, но взяла меня почему-то за руку, и указательный палец ее незаметно и точно лег на пульс моей речки Волги — кровеносной системы.
— Колокол, — сказала она ласково и грустно. — По ком звонит колокол?.. — Она держала меня за руку, словно маленького мальчика, и разглядывала — вернее, вглядывалась, — и затем, словно извиняясь, стала объяснять свое пристальное разглядывание: — Я смотрю на вас и удивляюсь: откуда это в вас? — продолжала она, прижимая свой пальчик к пульсирующему ручейку на моем запястье сильнее. — Эти рисунки «Сюда и обратно», я была на суде… Откуда это в вас, вы еще так молоды?.. Есть такое хорошее слово «угрюмство», — сказала Жозина тетя, — вы помните, это откуда: «Простим угрюмство! Разве это сокрытый двигатель его?» — она улыбнулась. — Так говорил Блок!
Было странно в нашем разговоре то, что каждый из нас как бы говорил свой монолог, пересекаемый то ее словами, то моими.
— Вы чувствуете то, что я давно уже знаю, — сказала Жозина тетя, — интересно, когда это вы успели сдать экзамен?
— Какой экзамен? — удивился я, — на что?
— Не знаю, как это назвать, — задумалась она. — Экзамен на… пожалуй, на взрослость, — и, как бы поясняя, что это значит, рассказала, как она молоденькой студенткой с молоденьким и влюбленным в нее студентом пошла в ресторан «Метрополь», купив по дороге воздушный шар, и как заняли столик, и сидели весь вечер, и пили самое дешевое вино, почти ничем не закусывая, потому что на закуску из меню не было денег. Закусывали «волейболом», как сказала она: привязали воздушный шар за нитку к ножке стола и пасовали друг другу и хохотали, задавая друг другу один и тот же дурацкий вопрос: «Ты меню любишь?»
— Нам было очень весело, — закончила она, — а официант злился как черт. Тогда я не понимала, почему он злится, а повзрослела — и поняла. Официанту нужно было выполнять план, а мы со своим дурацким волейболом и «ты меню любишь?..». — Жозина тетя задумалась. — Настоящая взрослость — это когда человек понимает не только себя, но и других… Конечно, молодость эгоистична и жестока… — сказала она. — Очень жестока. Надо уметь уходить в монастырь своего возраста. Для того чтоб бросать вызов молодости и склерозу, надо хотя бы не иметь склероза. И какая я невеста! Я бабушка! Жозя у нас невеста!
Жозина тетя, словно поняв мой вопросительный взгляд, повернулась ужасно грустно, если только можно грустно повернуться, и пошла к своей даче… в монастырь своего возраста…