Так что Луна остается «радиоактивной», излучающей эманации чуждой нам формы жизни.
Если бы Земля не захватила в плен Луну, те «чужаки» давно бы вымерли, поскольку существование любых форм жизни возможно лишь там, где действует второй закон термодинамики, то есть, где энергия поступает с высшего уровня на низший. Но лунные «обитатели» уцелели лишь благодаря близости к Земле — планете, пышущей энергией и жизнью. Это присутствие сравнимо с запахом горячего обеда для голодающего. И покуда человечество медленно осваивалось у себя на планете, люди инстинктивно и смутно начинали догадываться о влиянии Луны на их жизнь.
Вот мы и подошли к ответу на вопрос о происхождении паразитов, ставших возбудителями рака разума. Низшие биологические формы — рыбы и млекопитающие — не обращают внимания на лунных «соглядатаев», они живут инстинктами, и присутствие чужой формы жизни для них, в общем, в порядке вещей. Но человек постепенно становится хозяином планеты благодаря развитию интеллекта. Поэтому он «раздваивается», отделяясь от своего инстинктивного существования. Отсюда неудовлетворенность, которая превращается в очаги подавленной энергии. И тут лунный «возбудитель» начинает свое наступление. И это постоянное психическое давление «полузамороженной» формы жизни начинает продуцировать вполне предсказуемый эффект. Так возникает рак сознания.
Какой бы шаткой ни была эта гипотеза, в основе ее есть логика. Начать хотя бы с трудного вопроса: почему паразиты боятся открытого космоса? Ответ появляется сам собой. Как только человек утрачивает связь с миром инстинктов, то есть со своей «внутренней сущностью», он тут же попадает в ловушку мира «сознательного», другими словами — мира других людей. Каждый поэт знает: когда наступает усталость от окружающего мира, достаточно обратиться к скрытым ресурсам своей внутренней энергии, и все окружающие теряют значение — становятся лишь «бледными тенями». Однако эти тени привязаны друг к другу. Как-то Аристотель сказал: «Человек — животное политическое», — что стало величайшей ложью за всю историю человечества. Ибо каждый живущий на Земле имеет куда больше общего со звездами и горами, чем с ближними своими.
Поэты — натуры цельные, они не теряют связи с источником внутренних сил. Все остальные, так называемые «тени», представляют собой прекрасный материал для рака сознания. Их тревожат лишь собственные мелочные ценности, они корыстны и эгоистичны. А поскольку паразиты — всего лишь проекция таких людей, то не стоит удивляться их прилипчивости к человечеству. А на нашем корабле, где каждый знает, что он не одинок и напрямую связан с универсальной «электростанцией», паразитам просто негде существовать.
Одним словом, даже если бы мы не улетели в открытый космос, в наших умах паразитам все равно не найти пристанища. Мы представляли не слишком аппетитное блюдо для рака сознания, и он в нас медленно сдыхал от голода. А путешествие в космос лишь ускорило этот процесс. Оторвавшись от остального человечества, мы поначалу чувствовали страх и одиночество, словно дети, впервые оторванные от матери. В тот момент каждый столкнулся со сложной проблемой: действительно ли человек — это существо социальное, которое не в силах жить изолированно от других людей? Если так, то все наши «общечеловеческие» ценности — добро, истина, любовь, религия и все остальное являются ложными, поскольку эти ценности по определению абсолютны и куда важнее, чем сами по себе представители рода человеческого.
И этот страх заставил обратиться за помощью к внутреннему миру, к «источнику силы, смысла и цели». Отныне фальшивые телефонные провода, связывавшие нас с остальным человечеством, были оборваны. Из этого не следует, что люди на Земле перестали для нас что-либо значить, наоборот — они стали даже более значимы, поскольку, в определенном смысле, их можно считать бессмертными. Но нам открылась другая истина: все так называемые «общечеловеческие» ценности являются на самом деле ложными — это химеры, основанные на том, что человек недооценивает самого себя.
Вот почему паразитам пришлось оставить нас в покое. Чем глубже мы уходили в космос, тем яснее становилось: оставшиеся на Земле люди нашими ценностями не обладают. Для них не имели смысла вещи, в которые верили мы. Человек не одиночка. Даже последний из оставшихся во Вселенной людей не будет одиноким.
Мы проболтали с Райхом остаток ночи. А когда пришел рассвет, точнее настал час земного рассвета, с нами обоими что-то произошло. За последние несколько часов мы здорово изменились: куколка превратилась в бабочку.
Больше мы не принадлежали Земле. Эта пустота вокруг стала нашим домом, таким же, как и тот абсурдный зеленый шарик, крутившийся в двух миллионах миль позади.
Это даже слегка напугало нас — словно побирушке вдруг привалило огромное наследство. Бывший бродяга смотрит на замерших в ожидании слуг и прикидывает, что бы такого сделать с этой уймой денег; он осматривает гигантское имение, отныне принадлежащее ему… и голова его идет кругом: он приходит в ужас от внезапно открывшейся свободы.
Да, сколько нам еще предстоит сделать открытий… Но для начала мы должны выполнить главную задачу: донести наши знания до тех, кто остался на Земле.
И хотя Земля перестала быть нашим домом, у нас не было ни малейшего сомнения относительно того, что мы теперь должны делать. Мы стали полицейскими Вселенной.
Я подошел к автопилоту. Неделю назад мне бы пришлось выслушивать на этот счет изнурительные инструкции полковника. Теперь же управление казалось простым, словно игрушечное. Я быстро провел необходимую настройку и запустил режим перепрограммирования. Фотонные паруса свернулись, войдя в корпус корабля, и с борта стартовала небольшая ракета, при помощи которой производился поворот. Мы медленно разворачивались, описывая огромную дугу. Все тут же проснулись и выбежали посмотреть, в чем дело.
— Мы возвращаемся на Землю, — объявил я. — Помогите-ка мне разогнать корабль.
Соединившись в единую ментальную параллельную цепь, мы начали продуцировать едва ощутимые разряды переменного тока, созданного силой нашей объединенной воли, и затем медленно направили эти разряды вокруг задней части корабля. Словно гигантская рука стиснула огромную рыбину — и этой рыбой был наш корабль. Мы ощутили рывок ускорения — и повторили разряд. Корабль снова откликнулся на приложенное усилие. Мы удвоили напряжение — корабль дрожал, но поддавался. Дело это тонкое и опасное. Нам вполне было под силу приложить энергию, равную мощности дюжины водородных бомб, но эта энергия должна трансформироваться в постепенно нарастающую скорость. Любая неосторожность — и корабль разлетится в атомную пыль. Мы с Райхом — после нашего преображения — могли выжить даже в этом случае, но остальные — вряд ли.
Было нечто забавное в космическом путешествии за два миллиона миль от Земли на этой нелепой жестянке, которую, казалось, могли спроектировать полные имбецилы. Я и Райх решили, что первым делом на Земле мы научим людей, как строить настоящие космические корабли.
С членами команды легче и быстрее всего было общаться телепатически. Для этого все взялись за руки и образовали кольцо, как в спиритическом сеансе. Через пять секунд мы уже чувствовали друг друга — такие вещи не были для них полной неожиданностью. Когда-то для получения этих знаний нам приходилось блуждать в потемках, наши ученики двигались вперед при дневном свете.
Это было само по себе интересным опытом. Ночью я не видел Райха — мы находились в разных комнатах. И на самого себя не потрудился взглянуть в зеркало. Но как только мы передали наше знание остальным, с нами произошли значительные перемены. Этого, конечно, следовало ожидать, но все же видеть эти изменения на стольких лицах сразу было, пожалуй, немного странно. Обычные прилагательные здесь не помогут. Я мог бы сказать, что лица их стали «достойнее» или величественнее, но это в малой степени отражает истину. Более точным было бы сказать, что они обрели некую «детскость». Но смысл этого определения должен быть истолкован правильно. Когда вы заглядываете в лицо младенца — скажем, шести месяцев от роду, — а потом переводите взгляд на старика, вы внезапно постигаете глубинный смысл того, что называют жизнью, радостью, волшебством. Неважно, насколько мудр и добр старик, ему недостает этой сияющей полноты жизни, которую мы находим у счастливого и умного ребенка. Смотреть на такое дитя глазам почти больно, потому что оно с очевидностью принадлежит иной, более яркой, Вселенной. Это дитя — все еще наполовину ангел. Взрослые, даже величайшие из них, обесценивают жизнь. Младенец же доверяет жизни и утверждает ее всем своим существом.