— Есть, — сказал Колесников, — пианино.
— Сейчас же садись и играй, Колесников. А то поздно будет. Мне поздно никогда не будет, а тебе будет.
Я задержался на карнизе, посмотрел на Колесникова и спросил:
— А вдруг мне эти стихи присылают оттуда? — Я показал глазами на небо. — Какой-нибудь там инопланетянин видит оттуда, что именно мне будет поручено самое… самое… на земном шаре… и он мне сигнализирует. Может, у них там и прозы нет, а все стихами говорят. А я себе взял экслибрисом круг… Слушай, Колесников, меня сейчас, поймешь позже.
С этими словами я полез по карнизу дома, дошел до своего балкона, перелез через перила и вошел в комнату. Затем я смодулировал в своем мозгу тройную экспозицию и соответственно одновременно занялся тремя делами сразу.
Тройная экспозиция — это когда на одну и ту же пленку снимают три сюжета. Одним словом, я рассматривал в телескоп ночное небо Москвы, облокотившись на гитару, пальцами левой руки строил на грифе аккорды, правой — перебирал струны и тихо, в одну двадцать шестую своего голоса запел.
Через некоторое время дверь тихо открылась, и в дверях появилось насмерть перепуганное лицо моего отца.
— Что здесь происходит? В чем дело?
Я пропел:
— «Вдоль по Пи-те-рской…» — и сказал: — Слушай сейчас! Поймешь позже!
— Ты с ума сошел! Ты же всех разбудишь! — закричал отец. — Все, я больше не могу!
— Понимаешь, папа, — сказал я, — ты пойми меня по-хорошему. Ты даже не представляешь себе, как это для меня важно, чтобы круг сомкнулся, потому что несомкнутый круг — это не круг, и поэтому, — продолжал я, — ты должен, ты обязан понять, что любое художественное произведение обязательно состоит из двух компонентов: информационного, к которому относятся слова, мелодия, изображение, и ритмического — наиболее ярко выраженного в музыке и танце.
— Все, все, все, не могу, ни по-хорошему, ни по-плохому не могу, — повторил отец.
С этими словами он выбежал из моей комнаты, вбежал в свою. Я пошел вслед за ним и увидел, как он полез под кровать.
«Неужели он так испугался», — подумал я, но в это время он вылез из-под кровати с чемоданом в руке.
— Я ухожу из дому к бабушке. Я больше не могу. Я боюсь.
— Не бойся, ты со мной! — сказал я.
— Вот поэтому я и боюсь, что я с тобой.
С чемоданом в руке отец прошел в прихожую, накинул плащ и выскочил на лестничную площадку, забыв закрыть дверь. Мама, молча наблюдавшая за всей этой сценой, выскочила вслед за отцом на лестницу и крикнула вдогонку:
— А может быть, ты, не разобравшись, требуешь от сына того, что, на его взгляд, делать нет смысла? Тогда упрямство Юры — признак первой, может быть, несколько неуклюже проявленной самостоятельности?! И надо не убегать к бабушке, а…
Но отец был уже на улице и не слышал слов матери, в которых, как всегда, была заключена большая доля истины, чем в поступках моего папы.
Когда я вернулся к себе в комнату, на моем столе лежал неизвестно откуда взявшийся листок со стихами. Первый раз в жизни, не показывая вида, конечно, я обрадовался стихам. Вот эти стихи:
«ИСПЫТАНИЯ НА ФЛАГ
Воспоминание двадцатое
СВЕРХЖЕСТКАЯ СВЕРХПОСАДКА
С утра лил холодный дождь. Я лежал на земле в глухом уголке Измайловского парка и думал о сюрпризах генетики. Сюрприз генетики — это особый склад организма. Людей, не восприимчивых к простуде и с удовольствием плавающих в ледяной воде, называют «моржами». Но я среди этих моржей, конечно, считался бы сверхморжом. Пролежав два часа на земле под дождем, и это перед самым уроком пения, я затем забежал домой за портфелем и за гитарой Колесникова. Переоделся и с гитарой под мышкой заявился в класс. Я сел за парту и стал анализировать свои действия в меняющихся условиях внешней среды и пришел к выводу: надо успеть подтянуть эмоциональную сторону своей природы. А то завтра вдруг, как гром с ясного неба, телеграмма-«молния» с планеты Нонплюсультра: «Вылетаем! Встречайте!» Кругом паника: кому встречать? И тут как глас с ясной земли: «Встречать Юрию Иванову!» Такие, как Маслов, завопят: «А почему? А почему Иванову Юрию?..» А им в ответ: «А потому… А потому, что он все знает! Все умеет! И все может!..»