Стоило прилечь, как что-то словно выталкивало его из кровати. Снотворное не помогало, врачи терялись в догадках. Пришлось учиться жить с такой особенностью и, что не менее важно, научиться считать ее не наказанием, но даром.
Начав в 1995 году заниматься йогой, Циперович освоил технику погружения себя в расслабленное, квазисонливое состояние, даже научился лежать по два-три часа.
Но поскольку сознание ни разу не отключилось — помнил всё, что происходило вокруг, — многолетняя бессонница продолжилась.
Имея избыток свободного времени, вначале Яков тратил его на то, чтобы читать и сочинять стихи, но со временем стал разрабатывать для себя систему упражнений для полного расслабления — так чтобы бессонница не отнимала энергию. А оказалось, что эта система блокирует процессы старения, происходящие в организме.
Происходит, по мысли Циперовича, перепрограммирование организма с дистанции 75–80 лет, на которую рассчитана человеческая жизнь, на совсем иную дистанцию, длительность которой он оценивает лет в 200.
Яков заметил, что перестал стареть лет после сорока, когда на встречах с одноклассниками он стал резко отличаться от всех некоторой «законсервированностью» возраста.
Его немало обследовали медики: самый знаменитый в России сомнолог Александр Вейн из 1-го московского «меда», специалисты Института мозга в Петербурге, германские врачи. Никто не нашел никакой патологии, а хроническая бессонница никого особенно не заинтересовала. Многие не спят, привычно отвечают врачи.
Вот другие случаи.
За три года свей жизни Ламб Реп буквально со дня своего рождения не сомкнул глаз. У ребенка поврежден ствол спинного мозга, зажатого внутри позвоночного столба. Из-за этого изменены многие функции организма, среди которых сон.
…Джоан Мур из Манчестера последний раз зевнула более тридцати лет назад и с тех пор уже больше ни разу не заснула. Врачи констатировали: странный недуг поразил часть головного мозга, что привело к полной потере сна. При этом бессонница не подрывает здоровье Джоан настолько, чтобы ее организм был не способен жить без сна. Периодические расслабления, как видно, компенсируют отсутствующий сон. Проблема остается в психологическом плане: женщине не столько хочется спать, сколько хочется, чтобы ей хотелось спать, — как всем другим людям.
Возможно, мировым рекордом бессонницы остается случай, зафиксированный в 40-е годы в американском штате Нью-Джерси: Ал Харпин прожил до 90 лет и за всю свою жизнь не сомкнул глаз. Он пережил всех врачей, которые его обследовали, но так и не поняли, что нарушено в его организме. Здоровый и уравновешенный человек всю жизнь полноценно работал, а накопившуюся усталость снимал кратковременным отдыхом в кресле-качалке. Но все домочадцы и специально приглашенные эксперты удостоверяли: отдых в кресле не связан со сном или хотя бы кратковременным «проваливанием» в сонное состояние: отдыхавший Ал продолжал вести беседу с домашними и гостями.
Человек, потерявший зрение, может писать картины
Органы чувств человека способны до известной степени заменять друг друга: у слабовидящего до такой степени обостряются слух и осязание, что порой, знакомясь с человеком, он ощупывает его лицо и руки.
Бывали слепые музыканты и скульпторы. Но гораздо трудней представить себе слепого живописца или графика: ведь даже для размещения композиции на плоскости холста или листа бумаги необходимо зрение.
Между тем в редких случаях все же встречаются художники, полностью или частично утратившие способность видеть. С одним из таких мастеров я имел счастье общаться в последние годы его долгой жизни.
Когда в конце 80-х меня познакомили с Борисом Рыбченковым, он уже был частью истории искусства нашей страны. Родившийся в 1899 году, в 20-е годы он учился у таких прославленных мастеров, как Натан Альтман, Любовь Попова, Александр Шевченко. На рубеже 20-30-х годов входил в группу «Тринадцать», творческий манифест которой провозглашал недосказанность, художественный подтекст, выразительную силу деталей. Почти все художники группы «Тринадцать» попали под пресс сталинских репрессий. До глубокой старости дожили только знаменитая «сказочница» Татьяна Маврина и Борис Рыбченков.
Но Борис Федорович в возрасте 82 лет ослеп. Остались лишь 0,02 % зрения: на левый краешек зрительного поля едва ощутимо пробивался свет, так что зрения хватало только на различение дня и ночи. Три года художник пребывал в унынии, горюя об утраченном смысле жизни. Однако затем при активной помощи жены Ольги Федоровны начал понемногу возвращаться к ремеслу. Она в определенном порядке раскладывала перед ним тюбики с красками, и Рыбченков пытался располагать мазки на листе, создавая композиции в своем воображении. Уникальная зрительная память художника помогала ему воссоздавать ту реальность, которая оказалась недоступна зрению.
В 80-е и 90-е годы он создал серии графических листов, в которых образы формировались скупыми, немногочисленными мазками. Так, к примеру, Борис Федорович вернул на листы северные окраины Москвы 20-30-х годов.
Селезневка и Божедомка, Бутырка и Марьина Роща с их покосившимися деревянными хибарами, украшенными пропильной резьбой кабаками, дворовыми галереями и кубообразными голубятнями, которых никто, пожалуй, кроме него, уже не мог помнить. Но эти навсегда исчезнувшие приметы «большой деревни», как любили называть старую столицу петербургские снобы, замечательны не сами по себе — неповторима та аура меняющегося воздуха, теней облаков, бликов и отражений, мерцающих световых переливов, что могла сохраниться лишь в очень чуткой и наблюдательной душе.
Личная беда творчески раскрепостила его, сообщив воображению небывалую свободу. Не имея возможности тщательно выписывать детали, художник невольно пошел по пути импрессионистов, набрасывая лишь фрагменты своих впечатлений, оставшихся в его цепкой зрительной памяти. Отвязавшись от жесткого диктата натуры, слепой художник невероятным образом прозрел, выхватывая самую суть вещей. Тем самым он, как никто другой, воплотил в конце долгой жизни творческое кредо «Тринадцати», словно реализуя заветы товарищей своей молодости.
Зрение зачастую не помогает, а мешает замечать нюансы, любил говорить Борис Федорович, отчасти оправдывая свое состояние, но, возможно, и находя в нем дотоле неведомые достоинства.
«Над Москвой оседали апрельские сумерки, — писал Борис Федорович в своих мемуарах, — и все вокруг казалось «закутанным в цветной туман» неуловимо странной синевы. В такие редкие вечера удивительно хорошела Москва. Как-то смягчалась ее неприглядная неустроенность. Даже от уличных фонарей исходило подобие уюта. Каждый раз по-новому ощущал я эту туманную новизну и поэтическую неясность очертаний московских улиц и площадей».
Мне было совестно облечь в слова и напрямую высказать художнику: его «незрячие» работы представлялись мне гораздо более насыщенными, емкими, глубокими и философски наполненными, чем даже классические произведения зрелого Рыбченкова середины столетия. Неужели надо было потерять величайший дар — зрение, чтобы ценой этой потери обрести глубинную зоркость души и сердца, что — не в повседневной реальности, а в творческом наследии — гораздо ценней умения видеть глазами?
Видно, так думал не я один. Коллега из художественного музея далекого сибирского города, которую я привел к Рыбченкову, отобрала для музейной коллекции не столько довоенные, бесспорные в своих художественных достоинствах работы художника, сколько графические листы последних лет. Борис Федорович слегка ворчал, недоумевая, почему искусствовед остается равнодушной к его трудам полувековой давности. Но в конце нашей встречи, когда мы упаковывали купленные для Сибири работы, он сделал гостье скупой комплимент: «Хорошо, что вы умеете видеть не только глазами». Мне показалось, он говорил это и о себе.
* * *
Другая подобная история произошла в Иерусалиме с известной художницей Анной Тихо. В разгар своей творческой жизни она ходила с этюдником по холмам Иудейской пустыни и делала беглые зарисовки. Позже в мастерской художница на основе этюдов писала большие пейзажи, весьма высоко оцененные (Анна Тихо — лауреат Государственной премии Израиля). Когда в старости художница лишилась зрения, но не захотела расставаться с любимым делом, она начала воспроизводить по памяти каменистые пейзажи окрестностей Иерусалима.