Страшно не хватает курева. Начинаем собирать окурки, брошенные немецкими солдатами, но их очень мало.
И все-таки все это искупает ни с чем не сравнимое чувство свободы и независимости.
Обстрел города непрерывный. Хорошо, что у большевиков на этом участке маленькие пушки. И по ком они бьют? По своим же людям? По своим гражданам? Ведь всякому ясно, что немецкие солдаты не ходят кучами по городу и не живут в частных домах. А они стреляют по всему городу вразброс. Немцы пока еще абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дома и запирать на ночь дверей. В любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война. Сегодня опять объявлена эвакуация.
1. 10. 41. Эвакуация отменена. В доме Толстого стояли немцы и вчера ушли. Сегодня мы с Н.Ф. пошли пошарить «в рассуждении, чего покушать». Нашли какие-то супы в порошках. Один гороховый, другой ржаной. И пачку маргарина. Н.Ф. попробовала было заявить, что все это есть нельзя, «может быть отравлено». Иначе, мол, немцы ни за что не забыли бы таких драгоценностей. Мы на нее все насели. Во-первых, какой смысл немцам прибегать к таким кинематографическим эффектам, когда они могут просто перестрелять нас. Да никому в городе немцы не сделали еще ни малейшего вреда. Суп слопали в полное удовольствие. Ничего особенного, но с голодухи приятно. Немецкий маргарин хуже русского.
5. 10. 41. Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародерство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома. В приказе сказано, что они сигнализировали большевикам. Кто его знает! Скорее всего, просто страсть к барахлу. И хотя это война, и мы на фронте, но все же какая-то темная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Ведь люди поверили, что всем ужасам и безобразиям теперь конец. Начинается новая свободная и правовая жизнь. А тут публичная казнь! Население спокойно и терпеливо переносит все бытовые и военные невзгоды, оправдывая их войной. Компенсировалась надеждой на новую свободную жизнь. Теперь надежды как-то сразу угасли. Многие начинают самостоятельно уходить к немцам в тыл. Некоторые же пытаются перейти фронт и идти к «своим». А на самом деле хотят уйти от фронта. Что-то их там ждет? Морозы усиливаются, а бои приостановились. По-видимому, немцы собираются здесь задержаться. С едой все хуже и хуже. Разыскиваем промерзшие турнепсы на полях. Выходить на поиски все страшнее, так как немцы закрыли большинство дорог, а большевики пристрелялись к самым активным перекресткам города, и ходить по улицам все опаснее. Парки минируются. Особенно трудно доставать воду, так как водопровод разбит. Уже давно не горит электричество. Освещаемся коптилками или бумажными факельчиками из печки. Странно, но лучину ни мы и никто из наших знакомых не умеет делать. А обычно наколотые щепки не горят. Воду достаем из пруда Александровского парка. Дорога туда всегда под огнем. Чаще всего «ходим» на животах. Туда еще так-сяк, а оттуда, с ведром, совсем плохо. Если опрокинешь ведро, приходится ползти еще раз.
10. 10. 41. К нам в дом переехала М.Ф., квартиру которой снарядом перерезало как раз напополам. Чудны дела твои, Господи! Снаряд попал в лестницу, и дом разрезан, как ножиком, на две половинки. Ни одна из квартир не пострадала. Только жильцов пришлось спускать из дома по приставным лестницам. И дом не загорелся, хотя деревянный и старый. Теперь М.Ф. со свекровью живут с нами.
Немцы организовали столовую для населения. Обед стоит три рубля. Выдаются по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской управой. Имеется таковая и городской голова, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит, бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничка, или горошинка, или чечевичинка. Привлекательна только возможность купить при супе одну лепешечку из ржаной муки. Они величиной с блюдечко для варенья и имеют чисто символическое значение, но по вкусу – ни с чем несравнимо. Ведь почти с самого прихода немцев мы даже и не видели хлеба. Иногда в супе варятся соленые кишки. Тогда вода очень сытная. Куда деваются самые кишки, неизвестно, но столовая их никогда не выдает. М.Ф. получила в управе работу по раздаче талончиков на обед, а я назначена квартуполномоченным. Что это должно обозначать, никто не знает. Обязанности мои: никого не пускать в пустые дома и «следить за порядком». За каким порядком, никто не знает, не знаю и я. Да и знать не очень хочу, потому что все равно никакого «порядка» быть не может. Люди переходят из одного дома в другой беспрерывно. Дома горят и от снарядов, и от каких-то других неуловимых причин. Жильцы уходят в окружные деревни, в тыл. Дома пустеют, и жить в них становится страшно. Например, в нашем дворе из трех домов заселен только один – наш. Да и то меньше чем наполовину. А некоторые оптимисты, изголодавшись по человеческому жилью без нормы, стремятся захватить квартиры побольше и получше, мечтая остаться в них и после войны. Иногда только расселятся, как в дом попал снаряд, и они кочуют в другое место – или в больницу, или на кладбище. Вот тебе и «порядок». Самая основная и характерная черта нашей теперешней жизни – перманентное переселение. По улицам непрерывно движутся толпы людей с места на место, нагруженные тележками с мебелью и узлами. А сверху вся эта передвижная барахолка поливается артиллерийским, а иногда и пулеметным огнем. Прибавляют «порядка» и немцы, которым вдруг попадает вожжа под хвост, и они то требуют концентрации населения в каком-либо районе, то, наоборот, расселения его по всему городу. Какая фантазия взбредет на ум очередному коменданту. Ничего не разберешь. И не всегда это можно объяснить необходимостью фронта. А в результате лишние жертвы – убитые и раненые.
14. 10. 41. Сегодня наш с Колей юбилей: 22 года мы прожили вместе. Никогда еще наша жизнь не была еще столь напряженной. С одной стороны, угроза физическому существованию как от снарядов и пуль, так и от голода, который принимает уже угрожающие размеры, а с другой – непрерывное и острое ощущение свободы. Мы все еще переживаем медовый месяц думать и говорить по-своему. Немцы нами, населением, совершенно не интересуются, если не считать вдохновений комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно. Да еще мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают что попало. То котел для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто дают 2 буханки хлеба и пачку табака. Но ПЛАТЯТ. Жадны и падки они на барахло, особенно, на шерстяное, до смешного[175]. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится. А пишут всякие гадости про красноармейцев, которые набрасывались в Финляндии на хлам. Так то же советские, в самом деле нищие. А тут покорители всей Европы!
17. 10. 41. Сегодня Н.Ф., Ася и мать Н.В. отправились в тыл. Что-то с ними будет? У Н.Ф. мечты пробраться на Украину, к «молоку», как она беспрерывно повторяет. Как чеховские сестры. Те все твердили «в Москву», а она – к молоку. Н.Ф. боится за Асю, т[ак] к[ак] она полуеврейка, и все кругом об этом знают, «а эти пролетарии.» Надо было слышать, как это было интонировано этой пролетарской писательницей из партийных кругов. Я думаю, что ничего страшного не было бы, и никаким пролетариям ни она, ни ее дочка не нужны. Но, конечно, ничего не сказала. Ушли они, конечно, не столько от пролетариев, сколько от наступившего голода, беспрерывной стрельбы и немецких заскоков в квартиру во всякое время дня и ночи. Да и тоже сидеть все ночи в кухне, не раздеваясь и ожидая, что каждую секунду к вам может влететь снаряд и вас убить или искалечить, тоже не мед. Чтобы несколько отвлечься от страхов, мы все, кроме Николая, который спит, как младенец, по ночам играем в карты. Коптит ночник. Снаряды падают густо. Иногда попадают в наш дом, и тогда ночник гаснет, а мы сидим и усиленно стараемся казаться заинтересованными игрой. Но и это перестает помогать. Если стрельба затихнет часа на 2-3, засыпаем здесь же, на кухне. Кухня считается почему-то самым безопасным местом.
175
Сходную картину рисует Панова, упоминая, в частности, эпизод с участием четы Поляковых:
«Иной раз происходят странные вещи. Вдруг в квартиру влезает в окно немецкий солдат и уносит не что-нибудь, а книгу, и не какую-нибудь, а «Мать» Горького. Или вдруг супруги Поляковы приносят свернутый в трубку огромный ковер (и как только они его притащили на своих щуплых плечах?) и выражают желание продать его, и даже назначают цену.
Словно наряду с громадным черным демоном войны беснуются вокруг нас еще какие-то плюгавые, но тоже страшные, особенно бесчисленностью своей страшные, маленькие дьяволята, спущенные с цепи главным демоном. Или так должно быть во всяком затяжном бреду – чтобы в главный бред вступали, примешиваясь к нему, мелкие второстепенные бреды, усугубляя его ужас и в то же время как бы отвлекая от него, чтобы хоть на минутку мозг бредящего отдохнул и успокоился чуточку.
Из второстепенных бредов выстроился целый сюжет – ковер был продан именно тому солдату, который стащил у нас с полки томик Горького. Солдат рассказал, что в Германии ждет его невеста, очень хорошая фрейлейн, дочь булочника (показал карточку миловидной блондинки), он, солдат, женится на ней после войны, ковер будет украшать их уютную квартиру, он теперь же пошлет невесте этот подарок. Как он посылал, как добирался ковер из Пушкина в Германию, не знаю. Мне это так же безразлично, как то, откуда взялся этот паршивый ковер. Из мрака войны он возник и во мрак войны ушел, как многое, многое другое…». (Панова В.Ф. Указ. соч. С. 221-222).