22. 11. 42. Ничегошеньки не произошло. Утром, как и обычно, за мной пришел патруль и весело мне что-то лепетал про капитана. Но я ничего не поняла. Поняла только то, что капитан был на меня страшно зол и хотел послать за мной патруль. Но почему-то не сделал этого. Вероятно, пришло время обедать. А капитан до обеда и после него – две вещи совершенно разные. Пришла я на работу, и все солдатишки, и даже мой сержант Хозе, встретили меня весьма почтительно. Капитана я не видела. Но когда ко мне в мастерской стал нахально приставать какой-то пьяный португалец, то Маноло заявил ему: не приставай. Это «нобле синьора». Капитан ее очень уважает, и у нее синьор «профессор». А я уж совсем собралась угостить португальца по морде. А что если когда-нибудь угостить капитана по морде! Как он на это отреагирует!
Сейчас только что к нам приходил городской голова и читал мне мораль, что я плохо себя держу с капитаном. Насплетничал Доцкий. Что капитан мной очень недоволен и что я вылечу из прачечной и ему, голове, будут неприятности. Ну, я сказала все, что я по этому поводу думаю и даже немножко больше. Но нарочно ничего не сказала о том, что капитан меня уважает. Пусть трясутся. Какая все дрянь.
Вот страна погибает, народ переносит такие мучения, какие и не снились никакому другому народу в мире. Его зверски уничтожает и издевается над ним и свое правительство, и всякая иная шпана. Он гибнет от войны, от голода, от непосильных работ. Нет такого оскорбления, какого бы ему ни наносили. И вместо того чтобы его интеллигенции сплотиться с ним – эта самая интеллигенция старается его мучениями, его потом удержаться на постах, на которых она обязана ему помогать.
Сегодня опять приезжали «друзья». Заказ я выполнила. В моем меморандуме было на все вкусы. И о порке девушек в полиции, и о назначении немецкими врачами женщин, больных ишиасом, на пилку дров, и публичный дом, и все удовольствия. И не подкопаешься. Мы-то ученые. Во всем, конечно, немецкое правительство было совершенно не виновато, а только плохие солдаты и офицеры. Я указывала, какой вред это приносит «нашему общему делу» – делу борьбы с большевиками. И все это мне было нетрудно, потому что я была совершенно искренна. Конечно, было глубокое и весьма наивное разочарование. В беседе по поводу меморандума Курт пытался смягчить впечатление от порки тем, что законы военного времени очень жестоки, и если человека отдать под суд, например, за кражу, то его расстреляют. Я сказала, что девушки виноваты не в краже, а в том, что не угодили лично ефрейтору такому-то, и назвала Фюрста. Еще одного врага нажила на свою голову. Черт с ним. Вопрос «замяли» и уехали с холодком. Пусть ищут себе других осведомителей. Им нужны были настроения русского народа. Получайте!
26. 11. 1942. Что-то невероятное. Сегодня приходил к нам домой Доцкий. Сообщил, что капитан на вопрос немецкого коменданта, как идет прачечная, расхвалил меня. Особенно подчеркивал, что у меня дисциплина и порядок, что я умею работать и серьезно отношусь к делу. Тут, конечно, было желание в пику немцам показать, как он умеет хорошо выбирать работников. Никакого сомнения нет, что беседа происходила после обеда. Я немного поиздевалась над Доцким.
Друзья из СД приезжают «просто» побеседовать. Чем-то это пахнет. Теперь нас не так просто уверить в симпатиях немцев к русским. Для меня их приезд всегда приятен. Они обычно деликатно «забывают» у меня папиросы и табак. Правда, после испанских сигарет, немецкие – неважные. Но все же, это прямо подарок с неба.
Кажется, мы поняли, зачем они приезжают так часто. Курт проговорился. Они, по-видимому, боятся, что нас у них украдут испанцы. Очень много расспрашивали меня про мое отношение к капитану. Кто бывает у нас из испанских офицеров. Дураки. Испанцев пропаганда совершенно не интересует. Это дело немцев, по их мнению, а они только гости. И им совершенно наплевать на все русские и нерусские дела в мире. И на всю политику. Это просто наемники, которые решили подработать денег на войне. Как в Средние века. Только теперь стараются заработать на автомобиль, а тогда на лошадь и на хорошую землю. Мой портной Маноло так и считает, как только будет довольно на покупку автомобиля – он едет домой и женится на своей Пепите. Вот и вся их политика.
Сегодня я сказала Курту, что мы будем с ними до конца. Пока они победят большевиков. А там посмотрим, что нам принесут немцы. Он заявил, что ему-то я могу это говорить, но что больше никому из немцев это говорить нельзя. Что это: в самом деле искренно или провокация на дружбу? Я поблагодарила. Еще он сказал, что ему много говорили о Коле, но он теперь видит, что и я имею очень большую ценность. Я спросила: для чего? Для разведки? Он начал с жаром уверять, что он и Пауль нас очень ценят просто как замечательных русских людей и постараются нас во что бы то ни стало спасти. От чего «спасти»? Сомнительное преимущество быть ценимым вражеской разведкой. Ведь теперь совершенно ясно уже, что немцы нам не помощники в нашей борьбе с большевиками. И ни на кого нам надеяться, кроме как на самих себя, не приходится.
1. 12. 42. Среди прочей дряни, какую нам немцы присылают здесь для чтения, вдруг попалась книжка Ивана Солоневича «Бегство из советского рая»[207]. Читала ее всю ночь. Такой правды о нашей дорогой родине еще никто не написал. Стало обидно, что мы сидим здесь в этой дыре. И мы могли что-нибудь подобное написать. Коля все мечтает о газете. Я уже ясно вижу, что ничего из этого дела не выйдет, но пусть потешится.
3. 12. 42. Испанцы неподражаемы. Сегодня один из них, катаясь на финках, провалился под лед Славянки. Утонуть в ней невозможно, но промок он до нитки. Он и не подумал пойти переодеться, а продолжал кататься как ни в чем не бывало. На финках обычно все здравомыслящие люди катаются вдвоем, и тогда один сидит в кресле, а другой правит, стоя на полозьях. Для этого они и устроены. Но испанцы становятся на сиденье и так катятся с горы в реку. Орут они при этом так, как будто бы пришел их последний час. Испанцы доставили мне огромное удовольствие и злорадство. Все в доме сидят без света. Испанские часовые на электростанции пекли ночью картошку и мимоходом сожгли станцию. Городской голова пришел к нам жаловаться на это, какие они теперь несчастные. Я сказала, что не могу найти в своем черством сердце сочувствия. Сидим все время без света и ничего, не помираем. Он был страшно сконфужен, так как, конечно, он забыл, что у нас нет проводки. Только и нашелся спросить, почему я ему не сказала об этом раньше. Я сказала, что и говорила, и писала. Очень быстро после этого недоразумения вымотался. Коля говорит, что нельзя быть такой беспощадной к людям. Почему! Что же мне еще ему и сочувствовать? Такое эгоистическое хамье. Спасибо милым испанцам.
12. 12. 42. Мой капитан совершенно помешался. Вчера опять устроил баню, но уже для штаба полка. И почему импульс чистоты нападает на них именно тогда, когда у нас срочная работа для фронта. Капитан с ехидным видом представил мне начальника штаба, который меня благодарил за прекрасную БАНЮ. Какой-то повальный идиотизм.
1[.]. 12. 42. Совершенно невозможно передать все сумасшествие последних дней. При виде меня капитан только яростно выворачивает глаза и скрывается. Мне стало очень весело жить. Все-таки хоть какое-то развлечение. Сержанты и все солдатишки не понимают, как им вести себя со мною, и потому моя мастерская все время пустует. Никогда я не работала в таком покое.
20. 12. 42. Прибегал Доцкий и орал, что я подкапываюсь под его авторитет как переводчика, что завела шашни со штабом полка и пр. Я его осадила. А с авторитетом было так: я попросила его перевести капитану, что мне необходимы бельевые корзины, а он не знал слова «корзина». Тогда я ему посоветовала к следующему разу выучить все прачечные слова и прибавила, что ругательных и коммерческих мне не требуется. А так как он дико спекулирует на всем, то он и рассвирепел. А тут его еще нацукали в штабе. Этим я не улучшила моих с ним отношений, но он такая дрянь, что позорно быть с ним в хороших отношениях.
207
Солоневич Иван Лукьянович (1891-1953) – журналист, публицист, общественный деятель. В 1930-х гг. предпринял несколько попыток бежать из Советского Союза, вследствие одной из них был арестован, осужден за «контрреволюционную деятельность и шпионаж» и отправлен в лагеря. В 1934 г. бежал в Финляндию, откуда перебрался в Болгарию, затем в Германию, уже после войны – в Аргентину, а затем в Уругвай. В эмиграции опубликовал несколько книг, издавал газеты, основал Народно-монархическое движение. Его мемуарные книги «Россия в концлагере» и «Бегство из советского рая» (в др. варианте: «ада») были переведены на немецкий, прочитаны нацистским руководством, получили высокую оценку Геббельса, и будучи изданы огромным тиражом в 600 тыс. экземпляров, в пропагандистских целях распространялись на оккупированных территориях.