III. Тосно, Гатчина, Рига
6. 5. 43. Ехали мы два дня. Ночевать заезжали в один из русских рабочих лагерей, который находится всего в 25 километрах от Павловска, но мы никогда не слыхали о нем. Расположен прямо в болоте. Очень чисто в бараках. Но ночью в комнатах тучи комаров. Все от них серое. Нас положили спать в пустой сапожной мастерской. Не спали всю ночь. Во-первых, от холода, во-вторых, от комаров. Люди выглядят, как привидения. Когда наша машина остановилась, то кто-то из проходящих лагерников очень злобно сказал: какие-то господа на нашу голову приехали. Стало очень горько. А тут еще бестактность нашего провожатого немца. Он немедленно прикомандировал ко мне «для услуг» девушку из лагеря. Но потом мы с ней подружились. Почти целую ночь проговорили, и она поняла, что мы не «господа». Перед отъездом из Павловска нам насовали всякой еды, и кто-то дал целую большую сумку сухарей. Управские чины. Я все эти сухари отдала моей «услужающей». Как она радовалась. Она поверить не могла, что есть люди, которые могут раздавать сухари, да еще в таком количестве. Как я ее понимаю. Мы-то достигли вершин солдатского благополучия и будем получать солдатский немецкий паек. Они живут хуже, чем мы в Павловске. Очень стало противно на душе, что вот мы вылезли из общего уровня. Конечно, у этой девушки теперь впечатление, что мы и невесть какие богачи.
Сопровождал нас некий лейтенант пропаганды. Необычайная симпатяга. Ни слова не говорит и не понимает по-русски. И вот я видела, как этот «симпатяга» смотрел на лагерников. Задушила бы его собственными руками. С нами он был как «со своими». А эти. так что-то, не люди. Я ничего Коле не сказала, но видела, что и его тоже коробит страшно. И мы делали друг перед другом вид, что ничего не замечаем. А что мы могли сделать. Вернуться обратно мы уже не можем. Вычеркнуты из списков Павловска. Да и наш «симпатяга», конечно, немедленно превратился бы куда не в симпатягу, если бы мы попробовали выкинуть такой номер. Сжали зубы и поехали дальше.
Здесь нам отвели квартиру, вернее, комнату у одной старушки с сыном. Эти нас встретили тоже не ахти как доброжелательно. Ну, потом стало понемногу утрясаться, как будто бы.
В пропаганде здесь работают настоящие русские люди. Военные. Советские все. Очень странно мне принимать у себя за столом партийцев. Всем им нравится бывать у нас. Всем надоело казарменное житье, и они ценят тот весьма относительный семейный уют, каким я их угощаю. Особенно ценится мой круглый стол и самовар. И вот я пою чаем своих злейших врагов. Так мы смотрели на всех партийцев в СССР. А среди них, оказывается, много порядочных людей, далеко не служащих опорой строю. Не работать на партию, состоя в ней, они, конечно, не могли. Ну, а уйти из партии – это лучше и легче кончить самоубийством при помощи пистолета. Один из теперешних наших новых друзей пробовал проделать этот эксперимент – ушел из партии во время коллективизации. Он ушел не сам, а сделал так, что «его ушли». Стал пить, перестал платить членские взносы. За бытовое разложение вылетел. Вначале он был очень рад. А потом началось. Он был редактором районной газеты. После того как его «ушли» из партии, – конечно, сейчас же вылетел из газетки. Попробовал искать себе какой-нибудь работы – никуда не принимают. А у него семья в шесть человек. Побился, побился и начал опять проситься в партию. Каялся и все такое. Добился восстановления. Он теперь прямо говорить не может об этом без дрожи. И никто так не ненавидит эту самую партию, как такие вот партийцы. Потом война. Попал в окружение, а потом в плен. Был в чине капитана. Теперь в пропаганде. Говорит, как немцы ни подлы, ни глупы, это не может идти ни в какое сравнение «по свободе духа» с тем, что делается в партии большевиков. Нам теперь очень странно все это слышать и наблюдать. А почти все пропагандисты, которые тут работают, – бывшие партийцы. И их никак невозможно заподозрить в неискренности. Вообще мы здесь узнали за неделю партийцев больше, чем за всю жизнь там. Все они народ малокультурный, но очень интересный.
Немцам-то особо культурные и не нужны, потому что сами они показывают все больше и больше свое несусветное дикарство. И наши партийцы, и немецкие, ну совершенно одинаковы по узости кругозора и общей безграмотности. Только немцы упитаннее и воротнички чище. А по духовным запросам, по жажде знаний, культуры и по стремлению к усвоению нематериалистической идеологии наши дадут, конечно, немцам сто очков вперед.
Перемена нашего жития разительная. Сразу от недоедания, почти полного голода даже, нищеты, полного бесправия – к относительно высокому благополучию немецкого солдатского пайка, папиросам, правовому положению немецкого служащего.
Коля уже получил вместо своих лохмотьев новый костюм. Костюм для бедного рабочего. Но после того, в чем он ходил до сих пор, – люксус. Его настроения пока что радужные. Все его сотрудники одного с ним мнения, что с немцами, т.е. вопреки немцам, можно кое-что сделать. Вчера он уже публично выступал на тему «Смутное время». Доклад был прекрасный. И говорил он все то, что хотел, без оглядки на кого бы то ни было. Для контроля сидело два немецких чучела из пропаганды. Но переводчиком был свой – Даня. И перевод был соответственный. Даня относится к категории тех переводчиков, которые переводят все так, как надо. В смысле стрельбы и бомбежек наша квартира в самом скверном районе. Тосно с трех сторон окружено фронтом. С четвертой – только узенький перешеек, свободный от линии боев. Наш домик, вернее, большая деревянная изба, находится в треугольнике: железнодорожный мост, стратегическое шоссе и вокзал. Откуда бы большевики ни стреляли, всегда наш район под обстрелом. Вчера на нашем огороде упало четыре бомбы. Бомбы маленькие, но для нашего «палаццо» вполне достаточно. Как оно еще не развалилось – непонятно. Скрипит и трясется при всех артиллерийских и прочих неприятностях, как старый корабль. Но держится. Только дыры в стенах все больше и шире. Расходятся по швам.
Вчера мне была представлена вся публика из пропаганды. Два поэта и четыре прозаика. Очень интересная публика. Один особенно интересен. Кубанский казак, плохограмотный. Пишет свои воспоминания о дореволюционной и послереволюционной станице. А так как после революции он пережил все удовольствия: и тюрьму, и высылку, и немецкий плен, и чудесное спасение во время расстрела, то воспоминания очень интересны. Но и помимо материала он очень талантлив и иногда прямо удивляешься, как это человек, который совершенно не знает грамматики, ухитряется писать таким ярким и сочным языком. Это будет совершенно замечательная книга, если ему попадется знающий технический редактор. Необходимо такого, чтобы не умничал, а исправлял бы только грамматические ошибки и ни в коем случае не «причесывал» бы стиля.
Один из поэтов – очень тонкий, вполне интеллигентный мальчик, студент. Обладает невероятными способностями к языкам. Пишет, и хорошо, новеллы. Третий – уральский казак. Написал роман. Этот гораздо ниже кубанца. Но грамотен. И материал интересный. Один из них, молодой, комсомолец, пишет роман из великосветской жизни. Совершенная чепуха. И так как он великосветскую жизнь представляет себе вроде жизни секретарей парткомов, то получается такая великосветская клюква, что без смеха слышать невозможно. А талант есть. И никак его не убедишь, чтобы он писал о том, что знает. О своем комсомоле, например. Осточертел ему комсомол, и он во что бы то ни стало решил написать «великосветскую хронику», да еще из придворной жизни.
11. 5. 43. Работа пропагандистов здесь выражается в том, что они пишут роман для себя и статьи для каких-то никому неведомых газет. Ни то, ни другое не печатается. Иногда их куда-нибудь возят или с докладом, или с кино.
Моя жизнь проходит весьма однообразно. Кое-что пописываю. Жду Колю к обеду, который он приносит с собой в котелочке. Всегда почти в обеденное время происходят бомбежки. Но бомбы маленькие и особого вреда не причиняют. Хуже ночами, когда прилетает какой-нибудь негодяй, повесит «люстру»[214] над мостом, который в 100 метрах от нас, и мы ждем, что будет: бомбежка или артиллерия.
Здесь уже настоящий тыл. Посевы на полях, огороды, коровы, куры, свиньи, козы. Можно купить все, даже одежду. Здесь я даже начинаю заниматься туалетами – перешила себе из старого платья юбку. Портниха, некая Валя, жена железнодорожника. Очень милая и простая женщина. Необычайно и всегда веселая. У нее сынишка семи лет, прелестный и умненький мальчик. Она бегает ко мне гадать. Но это я делаю здесь по секрету.
214
«Люстра» – осветительная бомба, предназначалась для освещения местности при прицельном бомбометании и визуальной разведке в ночных условиях. После сбрасывания бомбы специальное устройство приводило в действие парашют и пиротехнический факел, который освещал местность.