Я расспрашиваю его. Он рассказывает без большого желания. И меня он особенно и не расспрашивает:
– Да что от них можно ждать, от большевиков. Конечно, хорошего не ждали. Так вы говорите, что голодно было. И у нас не лучше. Ведь перед уходом из города большевики сожгли все продукты. Ни себе ни людям, а псу под хвост. Все сожгли. Вы говорите орловец? Значит, знаете город. Знаете магазины на Кооперативной, бочки, склады – и продуктовые, и товарные? Там все сожгли в одну ночь, все кварталы: от Черкасской и до Воскресенской. Вот сейчас проходить будем – увидите. А что сжечь не успели – попортили. Керосином муку обливали. В тех городах, которые немец сразу брал, хоть осталось все, люди запасы сделали. А у нас почти что ничего не получили. Так, ерунду всякую: у меня один приятель пуговиц принес несколько коробок. До сих пор продает их на базаре. Да что это – безделица. Да вот еще горелой рожью и пшеницей немного запаслись. С элеватора носили. На этом кой-как и перебивались.
– Ну, а как тут немцы. с населением? – спросил я.
– Да так – ничего. Жить с ними еще можно. Не зверствуют. Повесили, правда, в первый день двух человек. Говорят, «истребители», что здания поджигали. А может и так, кого попало схватили под горячую руку. А так ничего. Вот на Украине, говорят, хуже. Там эти самые комиссары их наехали. Те свирепствуют. Не дай бог, и к нам нагрянут. А с этими, с военными, жить можно. Вот только бы войне конец. Как там у вас слышно? Скоро Сталин сдается? Надоело уже. Кончится, может, эти домой уйдут? Правительство наше будет? Как вы думаете?
Что я мог ему ответить? Я сам хотел бы услышать ответы на эти вопросы.
На прощанье он, видимо, чтобы ободрить меня, вступившего на «освобожденную землю», сказал:
– Знаете, здесь все-таки легче. Здесь хоть ругать можно – и ничего, не сажают. Легче дышится, хоть и голодно.
Все-таки, значит, легче.
Как и когда-то, после своего бегства из-под ареста в 1937 году, я постучал в ту же дверь, к моему большому другу. Здесь ли он? Жив ли? Ведь прошел почти год после того, как мы виделись с ним во время моего последнего приезда в Орел.
Дверь открылась. Жив! Цел! Мы крепко обнялись.
– Ну, как здесь? Как ты? Что делаешь?
В моем голосе, очевидно, была и тревога. Он не сразу ответил. И из его рассказа я понял, что все это не то, чего мы ждали. Не помогать нам пришли немцы большевизм сбросить. И все-таки, если бы мы даже заранее знали, зачем они к нам идут – мы бы пошли по тому же самому пути: сначала сбросить большевиков.
Недели через две я делал доклад в городском театре о жизни в Воронеже. На афишах доклад назывался так:
«В Воронеже при большевистском владычестве».
После доклада ко мне подошла пожилая женщина, по виду бывшая учительница.
– Спасибо вам. Теперь спокойнее. А мы думали, что там изменилось к лучшему. А там все то же, только хуже. Несчастная наша страна.
«А почему же все-таки спокойнее? – подумал я. Очевидно, потому, что и ее не оставляют сомнения: а правильно ли сделала, что осталась, что ждала конца большевизма. А вдруг он там изменился, не тот уже». «Все то же, только хуже». Значит, правильно поступила.
Я с жадностью впитывал впечатления, присматривался, изучал жизнь, людей.
Побывал и в городской управе, где встретил нескольких знакомых. Управа – в одном из лучших зданий города. Кабинет городского головы. Кабинет заместителя. Кожаные кресла. У дверей дежурные полицейские. Большой штат служащих. В комнате машинисток стучат машинки. И ни одного немца.
Как это хорошо – без немцев!
Когда узнают, что я из Воронежа, меня окружают любопытные лица.
– Ну что, что там?
Заместитель городского головы, мой старый знакомый, закрывает дверь на ключ.
– Рассказывайте, как там жизнь?
Он слушает с интересом, поддакивая.
– Конечно, конечно, я так и знал. Банда проклятая! До чего довела народ!
Его не нужно успокаивать, он не испытывал никаких колебаний. Знает большевизм достаточно: прошел через конвейер НКВД, сидел несколько лет и только перед самой войной вышел на свободу. Он не сомневается в правильности избранного пути, хотя немцев ругает так, что я с тревогой посматриваю на закрытую дверь: а вдруг там слышно.
Он замечает мои взгляды.
– Не беспокойтесь: там не слышно. Двери, видите, дубовые, еще до большевиков деланные. Да хоть и слышно. Мы и в глаза им говорим. Вот поживете здесь, сами то же будете говорить.
Узнаю, что хотя немцев в самой управе нет, и ряд дел и вопросов управа решает самостоятельно, подчиняется она непосредственно коменданту города генералу Гаманну[280]. Почти ежедневно городской голова должен бывать в комендатуре. Знакомлюсь и с самим головой. Александр Сергеевич Старов, бывший офицер старой русской армии, до войны служил не то счетоводом, не то бухгалтером[281].
У двери его кабинета высоченный полицейский щелкает каблуками. Массивная дверь (а действительно, отличные двери делали когда-то, на славу строили русские инженеры) бесшумно открывается. Из-за огромного стола выходит небольшой старичок с густыми усами и военной выправкой.
– Очень рад. Садитесь.
Он и в своем кожаном кресле сидит, выпрямившись, по-военному. Справа, в полуоткрытом ящике стола, вижу револьвер.
– Что, или «гости» заглядывают?
– Да, были.
Старик не столько интересуется Воронежем, сколько хочет как можно подробней рассказать о своем Орле. Видно, что он просто болеет им. Во мне он находит отклик: я тоже, как и он, уроженец Орла, тоже люблю наш город.
Старик жалуется на немцев:
– Трудно, очень трудно. Связывают по рукам и ногам. Лезут во все мелочи. Удивительно мелочные люди. Не дают, например, торговлю развить. Дайте сейчас свободу в торговле – из-под земли бы все достали. Так нет, не дают. И почему – не пойму.
Голова значительно снисходительней к немцам, чем его заместитель. Он не ругает их, а только жалуется, как на вздорных, не понимающих его родственников. Старик верит, что немцы разобьют большевиков, а потом предоставят России полную самостоятельность.
– Войдите и в их положение. Война. У самих немного. Где они возьмут? Могли бы, конечно, больше сделать, но – мелочны.
– Вот вы в газете будете работать, – говорит он на прощанье, – помогайте нам, помогайте население защищать. И людям нашим дайте понять, что мы делаем все, что можем.
Редакция орловской газеты «Речь» подчинялась не комендатуре, а командиру роты пропаганды 2-й немецкой армии[282]. В редакции тоже сидели одни русские, газета выходила без предварительной цензуры, но на ней все же лежала печать немецкого политического надзора.
Для защиты и помощи населению искали и находили другие пути.
Эти пути шли через личные знакомства с немецкими чиновниками. В борьбе за русского человека, которую вели все без исключения честные антибольшевики, использовался постоянный антагонизм между различными немецкими ведомствами.
Начинает, например, «Викадо» (хозяйственная военная организация)[283] проводить хищнические поборы в районе. Начальник района едет к фельд-коменданту и заявляет, что в результате самочинных действий среди населения усиливаются антинемецкие настроения, уже есть случаи ухода в лес, к партизанам. Слово «партизан» немцы не могут слушать спокойно. Фельд-комендант перепуган, возмущен. Он мчится в свой «Корюк» (штаб тыла армии)[284]. Оттуда летят секретные доклады в штаб армии. В «Викадо» отправляется соответствующее распоряжение.
Для немца главное – приказ: «Бефель ист бефель»[285]. Приказано считать русских «унтерменшами»[286], обирать их, унижать их человеческое достоинство – он и выполняет, часто не соглашаясь внутренне с приказом, но выполняет его добросовестно и старательно. Столь же старательно он выполнял бы диаметрально противоположные распоряжения.
В подвале дома, где я жил в Орле, в Школьном переулке, одна немецкая часть, расквартированная по соседству, устроила бомбоубежище. Для русских, жителей нашего дома, отвели небольшой угол. Однажды, во время особенно продолжительного и сильного налета, часовые, стоявшие у входа в подвал, не пустили вообще нескольких русских.
280
Гаманн Адольф (1885-1945) – генерал-майор германской армии, был последовательно комендантом Орла, Брянска и Бобруйска. В июне 1944 г. в ходе операции «Багратион» был взят в плен вместе с остатками бобруйского немецкого гарнизона. В декабре 1945 г. был осужден за преступления против гражданского населения Брянска и Бобруйска и казнен через повешение.
281
Бургомистр Орла А.С. Старов (наст. фам. Старых) до войны работал завхозом в Орловской областной конторе сельхозснаба. Будучи бургомистром, возглавлял также «Главный отдел просвещения, культуры и культа»; на другие должности в управе бургомистр и его заместитель нередко назначали своих родственников; например, жена Старова ведала распределением продовольствия среди малоимущих (см.: Ковалев Б.Н. Коллаборационизм в России в 1941-1945 гг.: типы и формы. Великий Новгород, 2009. С. 137, 140)
282
693-я рота пропаганды. К моменту нападения Германии на СССР в войсках Восточного фронта насчитывалось 17 таких рот. В их состав входили военные журналисты, фото-, кино- и радиорепортеры, техники, обслуживающие радиоавтомобили и киноустановки, специалисты в издательском деле и полиграфии (плакаты, листовки). В 1943 г. роты пропаганды были выделены в отдельный род войск. Общая численность их составляла ок. 15 тыс. человек, одна рота, как правило, насчитывала 115 человек.
284
Koruck – сокр. от Kommandant des ruckwartigen Armeegebietes, командующий (комендант) тыла армии.
285
Befehl ist befehl – «приказ есть приказ». Этот тезис стал основой нюрнбергской защиты, утверждавшей, что подзащитные не несут ответственности за те или иные преступления, поскольку лишь выполняли приказы вышестоящих лиц.
286
Untermensch – «недочеловек», ключевой термин нацистской расовой теории и политики. Недочеловек биологически сходен с человеком (арийцем), но духовно и психологически стоит ниже животного. К недочеловекам были отнесены евреи, цыгане и славяне (особенно коммунисты – «красные недочеловеки»). Термин, по признанию А. Розенберга, был заимствован у американского ученого и журналиста, видного представителя научного расизма начала ХХ в. Теодора Лотропа Стодарда, написавшего книгу «Мятеж против цивилизации: Угроза недочеловека» (1922).