ЕЩЁ НЕ КОНЕЦ.
Мне снова снится та улица. Ряд деревенских домиков. Лето. Солнце. Мы с отцом медленно прогуливаемся. В огороде он показывает мне помидоры, хвалится «бычьим сердцем», объясняет про сорта яблок. Из дома выходит мама. Теперь я вижу её лицо. Помню из-за фотографии. Она улыбается, потому что рада меня видеть. Мы долго молча сидим на кухне. Наконец я встаю:
- Я пришёл попрощаться, - говорю я. - Больше не приду. Нужно идти дальше и мне и вам. Это не значит, что я забуду.
- Мы знаем, - отвечает отец.
Мы обнимаемся, и я ухожу. Иду по улице и очень хочу обернуться. Боюсь только, что получится как в мифе об Орфее и Эвридике, и я всё испорчу. Наконец говорю себе, что это полная ерунда и оборачиваюсь, ожидая увидеть позади тьму, но вместо неё в глаза мне бьёт яркий тёплый свет, безбрежный как океан....
ЭПИЛОГ.
Я надолго замираю, смотря на последний лист рукописи. Валя давно гремит на кухне кастрюлями, и я должна пойти к ней и помочь порезать салат, но никак не могу взять себя в руки. Я не верю в судьбу и никогда не верила, но почему Аня принесла прочитать эту повесть именно мне? Откуда её мужу известно про моего Севу? Он не может знать, что тогда произошло. Но он знает. О семейной вражде с соседями из-за никчёмного куска земли, о Севином аресте (пишет только, что он украл корыто, а не кастрюли, но это мелочи), о его смерти...
Я давно разуверилась в Боге. Когда сын болел, и шансов на выздоровление не было, я отправилась в один из монастырей, поклониться мощам. Встала в длинную шестичасовую очередь, и все эти шесть часов не ели и не пила. Мне казалось, что если я измучаю себя, то и желание моё исполнится, и сын пойдёт на поправку.
Не исполнилось. Придя домой после похорон, я сняла со стен иконы и убрала их в шкаф. Выбросить рука всё же не поднялась, а сама села за стол, достала клубок синей пряжи и принялась вместо молитвы вязать узлы, составляя причудливый узор, и в конце-концов, когда клубок подошёл к концу, то и душа моя немного успокоилась, а в руках осталась шаль с неаккуратным узором. Я носила её много лет пока однажды одна из моих учениц не подошла ко мне после уроков и не сказала, что шаль очень красивая и не спросила, где я её купила. «Деточка, - подумала я тогда. - Если бы ты знала, из какого горя и слёз соткана она. Не дай Бог тебе узнать подобное». Только после этого я убрала её к иконам и больше никогда не носила.
«Мамка наверняка думает, что я безалаберный» - его слова. Он всегда так говорил.
- Мамка ты ведь думаешь, что я безалаберный? - спросит порой.
- Нет, сынок, что ты, - отвечала я. А про себя подумаю, что да. Только всё равно я его люблю как никого никогда не любила.
Приезжает Наташа с полными пакетами еды, и оказывается, что готовить ничего и не нужно. И так хватит на месяц. Валя ругается. Знала бы, ничего бы не делала. У Наташи всегда так, спонтанно. Её не угадаешь.
Наконец приезжает Серёжа. С девушкой. Они заходят в квартиру, и я едва не падаю в обморок. На левой щеке Серёжиной невесты тонкий кривой шрам, и я знаю, что вот сейчас он скажет: «Познакомьтесь, это Надя».
Мы сидим за столом и Валя спрашивает сына, где он «откопал такое чудо». Я легонько хлопаю её по коленке. Зачем же так грубо?
- В церкви, - не замечает грубости Надя.
Валя багровеет. В отличии от Наташи она не переносит любого упоминания религии.
- Да я не хожу туда, - оправдывается Серёжа. -Ездил в командировку на пару дней, а там церковь, красивая такая. Я и зашёл. А там Надя.
Валя наливает себе вина и залпом выпивает бокал. Выясняется, что у Нади мать-инвалид и взрослая дочь.
- Во сколько же она родила? - шепчет Валя и снова тянется к бутылке.
Я почти не слушаю их разговора, думая о знаках и немыслимых совпадениях. Если это совпало, то значит и всё остальное правда? Нужно будет спросить у Аниного мужа, - думаю я и знаю, что ничего спрашивать не стану.
Ночью мы лежим с сёстрами в одной комнате, как когда-то давно в детстве. Валя стонет и говорит, что у неё болит голова.
- Ясное дело! - замечает Наташа. - Целую бутылку в одно лицо употребить!
Валя причитает. Ей не нравится выбор сына. Я прошу, чтобы она смирилась.
- Мне очень хочется, чтобы эта девочка была счастлива, - говорю я.
- А мой сын? - возмущается Валя. - Мой сын не должен быть счастливым? Ты же её даже не знаешь!
Я встаю и иду на кухню. Не включая свет, сажусь у окна. Что сказать Ане по поводу рукописи? То, что я считаю её неумелой и нелогичной? Или то, что несмотря на это в ней есть нечто, что зацепило меня сильнее, чем я думала? В конечном счёте любой книге найдётся свой читатель.
Смотрю в окно. На небе почти нет звёзд. И тут я совершаю совершенно не свойственный мне поступок — прикладываю ладонь к стеклу, представляя по ту сторону окна сына, и шепчу ему чуть слышно: «Я отпускаю тебя, сынок!» Потом вдруг вспоминаю, что он не хотел уходить и добавляю: «Прости, но так будет лучше». Я плачу.
Утром я просыпаюсь, умываюсь и иду на кухню. Валя восседает на стуле с обмотанным вокруг головы полотенцем и командует Надей, которая тщетно пытается перевернуть на сковороде очередной блин.
- Ничего, - смеясь говорит сестра. - Ещё штук сто и научишься! Вот не болела бы у меня голова, я бы тебе показала, как надо!
Я думаю, что сейчас Надя обидется и начнёт кричать, но она только улыбается:
- Пятый блин комом, - говорит она.
В окно светит яркое солнце, и на душе у меня хорошо и спокойно, словно с плеч моих упала невыносимая тяжесть, которую я носила на себе много лет.