–Может и есть, – Филипп прекрасно знал ответ, но он всегда заботился о себе, о репутации и о том впечатлении, которое производил. Нельзя же было сказать, что он всегда держит запасы дома, регулярно пополняя их?..
Филипп считал что нельзя. Хотя, на фоне всего происходящего его всё чаще посещало откровение: да гори оно всё синим пламенем! Какая уж кому разница? Тут мёртвые ходят, чтоб их! Или живые? Или…
Или он спятил к великому своему счастью?
***
–Ты не нужна ему, ты не нужна никому. Ты не мёртвая. Ты не живая. Ты никакая, – голос Уходящего сух и равнодушен, но я уже умею разбирать в нём оттенки, я уже знаю давно, как меняется его равнодушие, когда он хочет меня уязвить.
У него получается. Более того – у него это очень хорошо получается.
Есть ли чувство на свете гаже, чем то, когда тебя отвергают? Я знаю, я помню, что меня влекло к Филиппу и его, кажется, тоже ко мне тянуло, а по итогу? Я вернулась, живи и радуйся, но он не хочет со мной общаться, он избегает меня, но чувствует, что я уже не та.
А я не та. Я чувствую в себе странную тягу к тоске, которая стихла лишь раз, когда я убила ту несчастную девицу из кафе. Мне думалось, что я вернулась прежней, хотя какое там «прежней», после смерти вообще может быть?
И всё же я хотела верить. Надежда умирает последней или первой, тут как тебе не повезёт.
–Он боится тебя, он презирает тебя…– Уходящий не унимается. Ему нравится когда я страдаю. Я не могу от него избавиться, его голос звучит повсюду, и я не могу понять, почему Филипп никак не пришёл на него и не слышит.
–Заткнись! – я лежу в кровати, закрыв голову руками. В глазах почему-то очень больно. Ещё и тошнота плещет в желудке, поднимается кислой волной к горлу. Надо сесть, раскрыть окно, вдохнуть холодного воздуха, и тогда может станет легче.
Но я не могу встать. Мне плохо, тело будто бы предаёт меня, и остаётся только лежать, закрывшись от света.
Кажется, от тошноты помогает менять темп дыхания – что-то вроде мелких вдохов и выдохов, а потом глубокие? Ну что ж, попробую, терять мне всё равно, кажется, нечего. Мелкий вдох, другой, третий…
–Разве ты не голодна? – Уходящий легко переходит с одной темы на другую. Я знаю, что его серая тень, пришедшая из посмертной серости, где-то сейчас здесь, рядом со мной, и, может быть, если я резко поведу головою, если оторвусь от подушки и обернусь назад, я его увижу.
Но я больше не хочу его видеть. Я не хочу открывать глаза, я хочу, чтобы прошла тошнота. Я хочу жить, просто жить. Мне нравится чувствовать вкус, мне нравится холод и даже бессонница, это всё и есть жизнь, которой ты лишаешься в той отвратительной липкой серости.
И всё-таки, что-то не то.
Я не могу столько есть. Я не могу постоянно испытывать голод. Вернее, это я бы ещё поняла. Но я ведь не чувствую насыщения вообще. И если так пойдёт дело, я точно скоро располнею!
–Бутерброд хотя бы или шоколадку? – Уходящий издевается. Он всегда издевается.
Но я молчу. Меня тошнит. А за стеной весело – Филипп и Игорь о чём-то неразборчиво переговариваются, бряцают стаканы, постукивают столовые приборы и тарелки.
–Они едят…разве ты не хочешь к ним?
Не хочу. Там Филипп. Филипп не выносит меня – я прочла это в его глазах. Он боится меня, презирает и у него отвращение. Что может быть хуже, чем отвращение в глазах другого человека? Отвращение, обращённое к тебе?
–Тошнота, – отвечает Уходящий. – Такая тошнота, от которой не скрыться.
Во рту кисло и противно, я сажусь, не выдерживаю. В желудке что-то возмущённо отзывается на моё движение, но ничего – я привыкла к этому ощущению.
–Чего ты хочешь? Что мне надо сделать, чтобы ты заткнулся навсегда? – этот вопрос меня мучает давно. Но то, что хуже всего, это ответ.
–Ничего. Я не уйду и не заткнусь. Ты предала меня, Ружинская. Ты была одной из нас, а из-за твоего предательства весь твой ритуал пал. Неужели ты думала, что это пройдёт тебе даром? Это кара, Софа. Ты не найдёшь здесь покоя и счастья. До конца не найдёшь.
–Я не думала что вернусь.