У психиатра было сложнее. Он спрашивал насчёт того, как я сплю. Отвечала я честно: плохо сплю.
–Зато вечным сном, – ехидничал Уходящий.
Потом он спрашивал меня о моих друзьях, о моей семье, о моих отношениях. Я чувствовала, что тону – кто у меня остался из близких? Филипп, который смотрит не просто с ужасом, а с отвращением! А остальных нету. Мамы нет давно, отца и вовсе я не знала. Агнешка…
Агнешка, бедная Агнешка.
–Голова тонула, тонула, да из песка поднималась опять, – немузыкально прохрипел на ухо Уходящий, и я едва не разревелась перед специалистом.
Потом почему-то были вопросы о моём питании. Пришлось рассказать честно – ем много, да, потому что мне нравится вкус еды.
–Вкус жизни, – подсказал Уходящий, и я сжала зубы.
Какой там жизни? Разве это жизнь?
А дальше снова переглядки, мрачное молчание, сухие строчки и приказы:
–Сядьте. Откройте рот. Дайте руку. Повернитесь. Одевайтесь.
Никто не говорит ничего плохого, но я читаю, читаю в глазах и в лицах испуг. И то же самое отвращение. Знакомое, черт возьми, отвращение!
–Что со мной? – я спросила уже внаглую.
Но мне сухо ответили:
–Идите в следующий кабинет.
Нет ответа, нет привета, нет тепла.
–Думаешь, смерть проходит без следа? – поинтересовался Уходящий, пока меня снова осматривали, проверяли рефлексы.
А что я думала? Я ничего не думала. Я просто хотела жить, получила жизнь, но оказалось, что удача, улыбнувшаяся мне в том проклятом зимнем лесу – это не совсем про ту удачу. Я живу, я ем, я чувствую, но я вызываю ужас.
И, видимо, со мной всё-таки что-то не то. Совсем не то.
А потом я увидела Игоря. По его мрачности, по его бледности, походящей на трупную 9уж кто-то, а я разбираюсь), я поняла, что дело моё совсем дрянь. Он позвал Филиппа, а я…
Это было глупо, но с меня хватит. Я больше не могу выносить отвращения в глазах всех, кого встречаю на пути. Я не виновата в том, что я умерла – я даже момента смерти толком не ощутила. Я не виновата в том, что я вернулась – это было наказание, и сейчас я отчётливо понимала, как это наказание работает.
–Надо было остаться с нами, вернулась бы собой! – Уходящий издевался. Я не могла прогнать его из своих мыслей, а он не желал уходить. Иной раз мне казалось, что его и вовсе нет, но он снова и снова напоминал о себе, впился в меня словами-крючьями, тянул, тащил.
Я взяла куртку, хотя обещала идти в буфет, наспех застегнулась.
–Уходите? – спросила администратор. – А как же ваш молодой человек?
–Я подожду его на улице, – солгала я, – душновато, надо подышать. Он сейчас подойдёт.
Разумеется, никого я ждать не стала, просто выметнулась на свободу, впрочем – свободу ли?
Куда мне податься? Куда мне сбежать от самой себя?
–А куда ты хочешь? – спросил Уходящий.
–Заткнись! – попросила я.
Я шла, толком не зная куда иду. Район был мне незнаком, а я, откровенно говоря, и в своём не очень хорошо ориентировалась, а теперь, разбитая чужим отвращением к себе, я не знала дороги. Я просто шла. Желудок болел от голода, требовал еды, но я не ела, не останавливалась, не просила передышки для тела, хотя были у меня наличные и карточка Филиппа. Но я шла.
В движении была иллюзия смысла.
–Дорога не будет вечной, – напомнил Уходящий и голос его был полон доброжелательным ничто.
Ветер лютовал на улице. Прохожие торопились покинуть негостеприимную улицу, прятали лица в шарфах и воротниках, а иные и просто за перчаткой. Конец зимы – самое поганое время, ещё нет тепла, а зима уже бесится, сдавая свои позиции.
Ветер прохватил горло, выдул и мои мысли, заслепил глаза. Мне приходилось останавливаться, чтобы отвернуться от ветра, чтобы вдохнуть, и только потом идти, сделать пару-тройку шагов, остановиться…
Идти по-прежнему было некуда. Что делать? Софья Ружинская прожила поистине бездарную жизнь, не приобретя за собой ничего – ни семьи, ни друзей, ни врагов. Она жила серой и тускло, думала, что у неё всё впереди, а потом она просто умерла, точно так, как умирает множество людей каждый день. Умерла безо всякой выдумки и не надо вам знать, люди, что она потом вернулась.