Она пожала плечами и опустошила стакан. Её взгляд помутнел, её откровенно повело. Филипп поднялся, полез в холодильник, умудрился даже найти в нём какую-то колбасу и сыр, полбулки хлеба, какую-то овощную лепешку, уже начавшую сохнуть по краям…
–Не хочу, – отозвалась Софья, увидев перед собой нехитрую закуску.
–Надо, – просто ответил Филипп и сел напротив. Его собственный желудок начинал возмущаться и он собрал себе простенький бутерброд, чтобы хоть как-то успокоить уже желудок, и ещё – выиграть время.
–Мне страшно, – сказала Софья, не сводя с него взгляда.
А Филиппу страшно не было? Он был в ужасе, просто ещё каким-то чудом мог это скрывать.
Ему надо было бы возмутиться, сказать, что Софье бояться нечего, спросить, что её беспокоит, но он уже устал от всего непонятного и странного, от бесконечного потока вопросов, за которыми не было ни одного чёткого ответа. У него складывалось впечатление, что вокруг него витает великое множество папок и архивных дел с грифом повышенной секретности, а сам он – герой плохого детектива, который, конечно, должен во все эти папки залезть. Вот только детективам в кино удаётся найти ниточку к архивным доступам туда, куда не следует допускать посторонних, а Филипп уже и знать-то толком лишнего не хотел.
Он хотел чтобы всё закончилось. Он жалел, что Софья вернулась. Да, это было кощунством, но не большим ли кощунством было само её возвращение оттуда, откуда не приходят живые?
«Я слаб, я слишком слаб…» – в былые времена Филипп бы не допустил о себе подобной мысли, но былые времена счастливо утонули в смертях и трагедиях, осталась лишь пена дней о том, что эти дни были. И Филипп изменился. Он стал другим.
–Мне тоже, – сказал Филипп. Признание далось ему тяжело, но в груди наступило горячее облегчение.
Софья странно взглянула на него, будто бы не ждала она от него такого ответа. Конечно, Филипп так часто обещал ей, что всё наладится, изменится, что они всё исправят и всё пройдут, а сейчас он сказал о том, что ему страшно. Это что же – ей вообще не на кого положиться?
–Что сказали по моему состоянию? – Софья снова нарушила тишину. – Есть же что-то…
Она осеклась. Она сама не знала с чего решила задать такой вопрос. Вроде бы не было повода, и чувствовала она себя стабильно плохо и слабо, но вспомнился ей взгляд Игоря, вспомнился его тон, когда он попросил Филиппа о беседе. Что-то явно было. Что-то не то.
Филипп отпил ещё. Надо было решиться. А ещё лучше бы – сказать всё так как есть, и ничего больше.
–Ничего хорошего, Софья, – сказал он наконец. – Вообще ничего хорошего.
–Подробнее, – она не удивилась, глаза её остались сухими, она не впала в истерику. Либо чувствовала сама, либо не верила в серьёзность его слов.
–С такими показателями как у тебя невозможно жить.
Филипп рубанул как есть. Ему рубанули, и он передавал теперь опасную правду, которую некуда было деть. Сказал и взглянул на неё прямо. Ждал реакции.
–Конкретнее, – попросила она, – пожалуйста.
И снова – ничего в голосе. Снова – спокойное знание или безразличие.
Филипп усмехнулся: желаешь подробностей? Изволь!
–Давление, пульс, дыхание, тонус мышц, цвет языка…– Филипп думал, что сможет рассказать ей всё, но произнести вслух все признаки и объяснить всю неправильность оказалось сложнее, чем он представлял.
Но Софья не возмутилась. Она подождала почти минуту, надеясь, что Филипп скажет что-нибудь ещё, но он больше не желал говорить на эту тему, и подавленное молчание вязко расплескалось по кухне.
–Значит, биологически я мертва? Это хочешь сказать? – спросила Софья, когда сроки приличия вышли.
–Не до конца жива. Или вообще нежива, – Филипп уклонялся до последнего. Одно дело услышать это от Игоря, и другое дело – сказать, глядя в её глаза, глядя на её руки, которые чуть-чуть подрагивают, держа стакан.
Во имя всех богов, которые были, есть и будут – разве мёртвые пьют? Разве у мёртвых дрожат руки?
–Хорошо, – она удивила его снова, не заистерила, не заплакала, не задала вопросов. – Хорошо, Филипп, спасибо за правду.