А потом сестра повинилась. Да так, что Корнелла вдруг дрогнула и простила её. И поверила. И заняла на срочность деньги. Именно что заняла, но сестра потом глазами вновь хлопнула:
–Да ты что? по-родственному ли деньги-то одалживать?
Корнелла позволила себе оттаять в последний раз с Алексеем – встретились по работе, а там закрутилось. Но и тут обманулась Корнелла – он оказался женат, и Корнелла осталась ни с чем. Горше всего последняя утрата её разбила, и от того дочери своей – Гайе, без отца записанной, внушала Корнелла сразу:
–Никому нельзя верить.
И Гайя с детства искала подвох. С ней дружат? Немудрено, наверное, хотят списать или помощи на контрольной добиться. Иначе – зачем? Зовут на танцы? Неспроста!
Таилась Гайя от людей, подозрительность взращивала, наблюдала. И так донаблюдалась до того, что попала на Кафедру.
И поначалу всё было хорошо: интересно, нелюдно, необычно. Денег, правда, платили мало, но Гайя и на это не жаловалась, полагала даже себя счастливой. А потом по привычке своей стала замечать, да не так как другие, а своим вниманием тревожным и болезненным вдруг объяла то, что другие, видимо, не поняли.
Сначала были ведомости зарплатные. Для человека с улицы непонятные. Какие-то проценты, стимулирующие – тёмный лес. И не видела Гайя сколько ей положено максимально. Видела только, что в этот месяц, ей, например, шестьдесят.
От любопытства сначала глянула по другим ведомостям: где из-за плеча подглядела, где и внаглую тихую. Подло было, но ещё более непонятно. Они были в равных должностях, проценты же шли по-разному: кому пятьдесят восемь, кому шестьдесят один… и нигде разъяснений нет за что.
Спросить Гайе было не у кого. Откровенные подозрения только оформлялись, а зарплату им выдавали на карту. Владимир Николаевич шёл до банка и там переводил по их лицевым счетам – не положено было им бухгалтерии. И никого это. похоже, кроме Гайи сильно не смущало. Переводят да переводят. Где-то больше, чем в прошлый раз, где-то меньше, в конце концов, платят столько, сколько обещали.
Да только задумалась Гайя крепко о том, что кто-то их работу должен оценивать. Критерии же должны быть? если такая тайна над их Кафедрой, то где-то стоит начальство. Где-то же они заложены в смету?
Наблюдала Гайя долго, таилась в своих наблюдениях ото всех, а потом поняла окончательно: не всё её коллеги знают. Ой не всё.
Залезла Гайя как-то за пару дней до зарплаты в портфель Владимиру Николаевичу, с трудом выждала, когда никого не будет, нашла пару газет да обрывок платёжной квитанции, и ещё… другую ведомость. По которой свидетельствовало, что Гайе выдано девяносто процентов.
У Гайи сердце холодное, на расправу она не быстрая. Убрала как было, а виду и не показала, а с тех пор, поглядывая в списки инвентаризации, да на ведомости смекала всё больше: темнит Владимир Николаевич, круто темнит. Пользуется ореолом секретности да изысканности их учреждений, а сам…
Доказательств не было. но Гайя всё больше ловила расхождений в инвентарных номерах, до которых никому больше не было дела, видела, как вдруг менялись они на прикреплённом списке описи имущества, а техника и всё убранство-то на месте. Смотрела всё в ведомости, даже копировала их, фотографировала. Она не была дурой, а потому на свою беду догадалась о том. О чём не следовало догадаться. И от этой отгадки ухудшилась её всеобщая подозрительность, и усилилась мрачность, и пропало всякое удовольствие от работы. Своего же начальника Гайя вообще стала почти откровенно презирать, а тот или угадывая, или просто чувствуя в ней опасность, не замечал этого, позволяя молодняку своей кафедры в своё удовольствие сторониться её.
В самом деле…что делать Гайе? Со своими подозрениями и смутными расчётами, с догадками и характером?
Если бы она не была собой, то могла бы уволиться и бросить в лицо Владимиру Николаевичу что-нибудь достойное, мол:
–Я знаю всё о ваших махинациях!
И гордо уйти. Но Гайя не могла откровенно так его обвинить. Доказательства были её догадками – логика и внимательность! Вот и всё.