Но нет. Надо было умереть Павлу, чтобы Майя вдруг почуяла себя жалкой, опустившейся и слабовольной дрянью, ничего своим трудом не добившейся и ничего не получившей. А мечталось иначе! Ей казалось, что исполнится ей восемнадцать – пойдёт она учиться на переводчицу, встретит какого-нибудь богатого бизнесмена или дипломата, он непременно влюбится в неё и уедет Майя с ним в счастье.
Этот сценарий казался Майе таким явным и простым, что ни один пункт не вызвал в нём сомнений. И когда она не смогла сдать вступительные экзамены, то очень удивилась…
Пришлось срочно менять ориентир, поступать туда, куда уж взяли. Менеджмент! Звучало не так круто, и качнулась мечта, но…
Но!
Но Павел умер, а Майя осталась никем. И теперь ощутила это. И не могла справиться. Павла ей было жаль, но через него ощутила она безумную жалость к себе.
–Ну ладно тебе, – Альцер утешал её неумело и неловко, но, по крайней мере, очень и очень искренне. Ему было жаль её слёз. Он даже извлёк из кармана своей дублёнки платок. Только Майя никак не могла успокоиться…
Сам Альцер испытывал только понятный шок. Павел был молод, здоров, и ещё пару часов назад жив. А теперь – его увезли в морг. Увезли на оформление, обследование и чёрт знает что ещё.
Альцер знал Павла. Он не считал его другом, но полагал хорошим приятелем. И теперь Павла не было. Альцер знал, что справится. Знал, и понимал, как скорбны люди, и давно ещё читал о том, как чувствительны русские. Сидя сейчас с коллегами, утешая Майю, он ощущал себя бесчувственным бревном, хотя, конечно, это было не так. Просто Альцер знал Павла меньше, меньше с ним работал, и не был привязан к нему так, как другие. Плюс – не испытывал жалости к себе через смерть другого.
И всё же – ему было до ужаса неловко и всё казалось нелепым. Он вертел головой против воли, желая и не желая видеть другие реакции на происходящее, но единственный взгляд, встречавший его, принадлежал Гайе.
Гайя…
Какая сила вела эту мрачную, нелюдимую, недоверчивую женщину? Загадка. Но Гайя стала ещё более мрачной, чем прежде. Если это вообще было возможно.
Но всё же оказалось возможно. Гайя сидела бледная, плотно сжав губы, но главное – она совершенно никого не выпускала из виду. Она видела усталость владимира Николаевича, и слёзы Майи тоже видела (и даже удивлялась, не выдавая себя, конечно, что у этой вечной кокетки может быть столько сожаления), и забившуюся в угол Ружинскую, и растерянного Филиппа, и неловкого Альцера…
И даже Зельмана, который нашёл успокоение в спокойном движении микроавтобусика не упускала. А он сидел такой собранный и решительный, и так вглядывался в дорогу, что, казалось, ничего вообще не в силах его потревожить. Гайя понимала – это только защита от мыслей. Защита во внимании к деталям.
Оглядывая всех, Гайя напряжённо думала. У неё было странно ощущение, что Ружинская думает о чём-то более глубоком, чем просто – смерть Павла. Что-то как будто бы знает. Или подозревает.
Гайе хотелось знать бы больше, но она понимала – Софья не пустит её к знанию.
Наконец приехали. В молчании высыпались из микроавтобусика. Ружинская выскользнула решительно, даже мимо Филиппа, как нарочно его не замечая. Альцер свёл Майю.
–Не думал, что вернусь сюда, – признал Филипп, но на его замечание никто не отреагировал. К чему это?
–Пропуска? – лениво процедил охранник.
Зашелестели одежды, заскрежетали молнии. Майя никак не могла расстегнуть свой кармашек – Альцер помог ей. У Ружинской дрожали пальцы. А у Филиппа не было пропуска.
–Он с нами, – опередил вопрос Владимир Николаевич.
–Потрёпанные вы какие-то, – охранник оглядел всю компанию с каким-то затухающим профессионализмом.
–Пробы брали…из воды. Умаялись, – отозвался Зельман глухим голосом. Ничего не дрогнуло в его лице. Ничего не изменилось. Всё такой же худой, нескладный, болезненный, нечитаемый, производящий впечатление ипохондрика…
Наверное, в представлении охранника всё сошлось, потому что он стал дружелюбнее и кивнул.
Коридор, ещё коридор, переход в дальний корпус, затем – к уголку. Здесь штабуют те, кто ни кому не нужен и нужен для большего одновременно.
В кабинете всё такая же молчаливая суета: расстёгивались пуховики и дублёнки, шелестели шарфы и шапки, молнии сапог, сменяясь на туфли и ботинки – в тёплом помещении сложно ходить в том, в чём на улице – и грязно, и жарко.