— Мне защищать себя!.. Против кого?!. Когда раз напал на меня медведь, я защищал себя… Да! я убил медведя… Против кого мне защищаться? Против вас? Да ведь вы люди, а не медведи… Ах! и я был человеком, до тех пор, пока не увидал Беллиту. Да! я был человеком… Но, теперь!.. Да! все изменилось теперь! Темные дубы стали еще темнее. Зеленые буки не смотрят на меня… Против кого же мне защищаться? Против целой природы? Но я теперь не люблю ее. Я люблю одну Беллиту, поймите вы это! Ведь в целой природе нет ничего, не может быть выше и лучше её. Ведь я мог бы быть счастлив, также как Никогин, но только мое счастье было бы полнее, глубже… Да! зачем я убил его?.. Вы хотите это знать… Я не знаю!.. Ведь от его смерти не стало легче ни мне, ни Беллите. Ведь на свете есть много Никогинов. Они были и будут… Зачем же я убил его?.. Затем, чтоб исполнить мое обещание… Ведь если не исполнить обещание, то назовут лжецом или хвастуном…, и я исполнил его. Судите же: кто хуже, лжец или убийца, и во всяком случае убейте меня. Ведь вы можете это сделать… Назовите это убийство казнью, возмездием, правосудием, что за дело до названия… только убейте меня скорее и вы сделаете доброе дело!..
Но не успел еще кончить свое слово Сильван, как все собрание заколыхалось. Послышался слабый крик и прямо перед народом и перед судьями бросилась на колени Беллита.
Она была бледна, желта, но все-таки прекрасна. Её белое платье было изорвано, черные блестящие волосы перепутаны, но они целым потоком падали с головы, волочились в пыли, и все, кто только присутствовал тут, не могли без жалости смотреть на это роскошное создание, искаженное горем и падающее под его невыносимой тяжестью.
— Вы все, которые судите Сильвана, — начала Беллита голосом, в котором дрожали слезы, протягивая свои чудные руки к судьям и ко всему народу. — вы все глубоко неправы!.. Судите меня, судите мать мою, которая родила меня такую красивую, что самый добрый человек в целом царстве нашего славного царя Гороха не мог устоять от одного моего взгляда и весь проникся неодолимой любовью ко мне. Судите Никотина, судите этот труп, который был для меня дороже всего на свете, был всем моим счастьем и горем… О, судьи! вы все, которые считаете себя в праве разбирать сердце человеческое. Поймите, обнимите весь круг мелочей во всех запутанных взаимных сцеплениях и тогда произнесите ваш смертный приговор, тогда осудите!.. Кого?! Мир, закон, им управляющий, или всех, которые присутствуют здесь и которые не могли ни предупредить, ни поправить того, что свершилось, потому что у них не было для того ни сил, ни средств!..
Все слушали с немым удивлением, посматривая друг на друга и думая. (Но ведь она права! Ведь нельзя же осудить Сильвана потому только, что он первая и ближайшая причина зла. Отрежьте голову гидре — и у ней вырастут десятки новых голов. Сильван был раб того, чего мы не понимаем. Он был слепое орудие чего-то непостижимого. Он невинен!»
И со всех сторон шепот и говор, громче и громче, перешли, наконец, в громкий крик:
— Он невинен! невинен!
Но, не успел еще главный судья-председатель остановить эти крики, как они сами замолкли.
Стих народ в новом изумлении, и теснясь, и расступаясь, сторонился и давал дорогу старому дряхлому старичку.
Он шел довольно твердой поступью — и все расступались перед ним.
— Это Прозофос! Это отец Сильвана — шептал народ.
Когда Сильвану минуло двенадцать лет и умерла его мать, еще свежая женщина, Прозофос сказал ему:
— Ступай в лес и живи в нем лицом к лицу с той великой матерью, от которой все произошло и у которой человек еще долго не похитит все её великие, могучие тайны.
И Сильван пошел в леса и сделался охотником, а отец его, который был физикусом, простился с своими товарищами и также ушел в глухие, дремучие дебри, куда с их рождения еще не проникал человек.
— Я иду, — сказал он, — дорабатывать в тиши полного, бесстрастного уединения то, что занимало меня так сильно всю жизнь!..
И он собрал все свои книги, рукописи, инструменты, перевез их в свою пустыню и поселился в ней. Порой он приходил в город; но прошло уже более десяти лет, как он не выходил из своей далекой лаборатории, и народ считал его умершим.
И вот, вдруг неожиданно, он явился на судилище.
— Господа судьи! — сказал он тихим, но твердым голосом. — Я пришел сюда не с тем, чтобы защищать моего сына или сказать что-либо в обвинение или оправдание его. Нет! Я желал бы высказать нечто по поводу того, что свершилось, и я надеюсь, что вы позволите мне это высказать, разумеется, после того, как суд произнесет свой приговор.