Депутация от клуба «Движенье» явилась к мистеру Артингсону в то самое время, когда он только что надел свое широкое серое пальто, которое так свободно и стройно обрисовывало его высокую фигуру. Мистер Артингсон был слегка озадачен, удивлен и даже неприятно поражен просьбой депутации. Он хотел сохранить инкогнито и вдруг устраивается целая овация, которую он не любил по принципу.
— Вы нас обидите, вы жестоко обидите нас сэр, — ораторствовал толстенький мистер Тоуне, с пафосом потрясая в воздухе его маленькой жирной ручкой… — Мы… то есть, весь город, все общество, хочет выразить вам глубокое, бесконечное уважение; вы так много сделали вашими чудными творениями для целого округа, для целой страны… Позвольте же, о! позвольте поблагодарить вас, ибо «благодарность есть наслажденье человеческого духа», как вы сами сказали в одном из ваших бессмертных творений!..
— Да, ДА! сэр!.. подтвердили другие депутаты, — наши чувства… дайте нам выразить наши чувства… дайте им свободу!..
И мистер Артингсон согласился дать свободу чувствам других и жал руки со всей энергией, и чуть не обнимал депутатов, и только в тайне шептал: о велика та страна, где сознаются и ценятся все широкия движения, все, что может сделать слабый смертный для прогресса!.. И как только ушла депутация, рассчитывая все-таки, чтобы клуб был поддержан с честью и с самой большой денежной выгодой, только что сам мистер Артингсон собрался уходить по делу, по тому делу о маленьком его имении, которое привело его в Айршингтон, как слуга отеля подал ему карточку с надписью: мисс Анна Драйлинг.
Едва успел он прочесть это имя, как с радостью бросился на встречу мисс Драйлинг, в светлый широкий коридор, устланный бархатными коврами, а мисс Драйлинг, вся запыхавшись, всходила на широкую лестницу третьего этажа.
— Вы ли это!!.. Мисс Драйлинг… Вы приехали ко мне прежде, чем я явился к вам…
— Я, я, я сэр… я, Артур, — я приехала к вам и увидала вас после… кажется пятнадцати лет разлуки… И почтенная мисс Драйлинг совсем задыхалась, может быть от волнения, может быть оттого, что лестница была высока, не по годам мисс Драйлинг — ведь она была целыми шестью годами старше мистера Артингсона.
Это был его старый, старый друг, на котором он чуть, чуть не женился, но от этой женитьбы может быть спасла его и во всяком случае отвела сама мисс Драйлинг.
— Я старше вас, сказала она Артуру Артингсону, — старше чуть не шестью годами, а женщины скорее стареются, в них раньше пропадает то, что притягивает вас к нам— красота… а ум, чувства — разве для них вы хотите жениться на мне сэр Артингсон… Но ведь все это ваше, оно останется вашим до гроба, в виде неизменной дружбы, а может быть пойдет и дальше в ту таинственную страну, которой мы не знаем… Чего же вы хотите от меня, мистер Артур… Моей красоты… обладания мною…
Да! она так-таки и сказала, эта прямая мисс Драйлинг: обладания мною!.. И мистер Артур, после этого формального отказа, долго хандрил, мечтал и думал, и, наконец, додумался до того, что мисс Драйлинг права.
И он женился на другой, рассудительной, любящей и доброй мисс.
— Я счастлив, счастлив… — шептал он, целуя маленькия, похуделые, зачерствелые ручки мисс Драйлинг… И слезы выступали на глазах, и он смотрел и дивился, как могла так измениться мисс Драйлинг в эти пятнадцать лет. В последний раз он оставил ее еще бодрой, а теперь перед ним старуха, старуха, которой было сорок восемь лет. Правда, её высокий, стройный стан не согнулся. Глаза блестели тем же светлым блеском светлой молодости: но множество мелких морщинок собралось вокруг этих глаз и немного сузило их разрезы. Множество глубоких складок набежало на впалые щеки, эти пышные «розы Ливана», как называл их когда-то мистер Артингсон. Чудные, черные, волосы и теперь еще тяжелой косой обвивали высокий лоб мисс Драйлинг, но теперь (увы!) они сильно подернулись пеплом седого времени… Одним словом, мисс Драйлинг, была совсем не прежняя мисс Драйлинг. За то костюм её был тот же, как во дни былые, всегдашний неизменный черный костюм, драповое платье, застегнутое на шее черным аграфом в виде креста. С этим платьем мисс Драйлинг никогда не расставалась; в нем выражалось, по её словам, «презрение к бренным иллюзиям мира сего». Должно сказать, что её убеждения были немного аскетичны.
— Ну что, — спрашивала она, когда Артингсон вводил ее в свой номер — я стара, я старуха, я была права… помните… — И Артингсон еще раз поцеловал её меленькие костлявые и немного дрожавшие ручки, с длинными, на концах как бы расплывшимися, пальцами.