Но важно разобраться, что за этим словом стоит. Как понимает эту свободу Русик, и как понимаю её, скажем, я.
У нас не принято орать на детей. Учителя, для которых это «не принято», неприемлемо, обычно в «Очаге» не задерживаются.
Но у нас не принято орать и на учителей. Ни директор, ни завучи орать не будут. Если у школы неприятности, совсем не обязательно, что их спустят по цепочке вниз, как это часто бывает в других заслуженных коллективах. Если учителю что-то нужно: какая-нибудь неведомая миру справка или невиданное одолжение — в «Очаге», скорее всего, администрация это сделает. И сама эта атмосфера: «можно всё, что возможно и не ущемляет других людей», — эта атмосфера часто идёт сверху вниз и доходит к детям.
Можно позвонить от секретаря? — Можно. У меня голова болит. Можно у вас в учительской чаю попить? — Можно. Можно пересдать эту контрольную? — Можно.
В редких случаях, когда я бываю в других школах, я удивляюсь сразу ощущению несвободы, «неочаговскости», униженности детей, родителей, учителей. Ждите за дверью, телефон не для детей, родителям до звонка быть на улице. Одни формы речи чего стоят!
Многие дети, прибитые в других школах учителями или жестокостью детей (с которой не могут справиться взрослые, или не хотят справляться), расцветают в «Очаге». Часто слышишь: я до «Очага» в три школы носа не показывал.
Бывает, что этот пьянящий воздух свободы, как профессору Плейшнеру из «Семнадцати мгновений весны», какому-то ребёнку не показан. Я-то думаю, что свобода хороша для человеческой особи в принципе, просто у этого ребёнка механизмы нарушены предыдущим дурным воспитанием.
А бывает, что механизмы нарушены у родителей. За последнее время я уже дважды видела, как родители забирают ребёнка из «Очага», приговаривая: «Слишком хорошо, слишком мягко, ему же потом жизнь жить у нас, в нашем мире».
Подразумевается: ребёнку-то жить в атмосфере житейского зла, несвободы, а вы его окружаете, грубо говоря, добром.
Я думаю: пока росток мал, его нужно поливать, беречь и окучивать, а уж окрепнув, став деревом, он сам выдержит засуху.
Не случайно, что в таком «Очаге» есть особый целостный гуманитарный курс, рассчитанный на несколько лет обучения. Это очень важная для меня составляющая жизни школы, о принципах курса и его воплощении — отдельно.
Сейчас вот о чём: мне кажется, что без этого курса на восемьдесят процентов «Очаг» был бы не собой, а уж на сто процентов этот курс может жить только в такой атмосфере, как воздух «Очага».
Недавно я была на курсах повышения квалификации учителей языка и литературы. Главное, на что жаловались учителя: дети не читают. А у нас читают. Не все и не всё, но главным образом — да, читают. И сочинения не качают из сети, а пишут сами.
Это достигается особыми педагогическими методами. И человеческими методами, которые тоже можно назвать педагогическими. В частности, заинтересованностью учителя и всего учебного сообщества детей в каждом ребёнке, в личностном, особенном, обоснованном, продуманном высказывании каждого ученика. В его особом собственном мнении. (Что ж, в этом тоже есть опасность. Учась в институте, наши дети часто жалуются: нас не слушают, никому не интересно, что мы думаем. А мы привыкли быть вам интересными).
Подростки, которым так важно засвидетельствовать своё присутствие в мире, могут высказать свои суждения о книгах, о героях (и, говоря о героях, косвенным образом — о себе), о жизни вообще, о стране своей, наконец.
Бывают «обломы» в нашей учительской жизни: не хватает педагогических средств, психологических знаний, иногда сил и времени, чтобы помочь ребёнку или просто-напросто справиться с ним. И если ребёнок мешает учиться и нормально жить в школе другим детям, мы его из «Очага» выгоняем. Но это бывает не так часто. Куда он пойдёт, горемыка?
Но я сейчас не об «обломах». Если бы их было слишком много, я бы в «Очаге» не работала. В конце концов, есть специальности и полегче. Я о радости.
Жил себе мальчик Вова в пятом классе. Ничего не мог сказать и написать. Отсутствовала речь — устная и письменная. Учителя знают: полстраницы пишутся одним предложением без знаков препинания, и мысль запутывается сама в себе и в своём синтаксисе.
Потихоньку у Вовы желание учиться появлялось, и книжки читать, и быть успешным. К десятому классу и речь письменная появилась. Честно говоря, такое бывает нечасто.
Мне нравится, что Вова надо мной подшучивает. Когда я ищу слова о произведении, Вова в паузе вставляет наше (Владимира Зиновьевича Осетинского и моё) выражение: «Как это сделано!» А я его называю «мой друг Вова».