Все так же не шевелясь, кузнец пролепетал слабым, жалким голосом:
— Да я и не хотел вовсе, чтобы они уходили. Я же сказал: это мне надо бы, потому что мне нечего терять. Но им-то есть о ком заботиться… Когда на руках ребятишки, нельзя идти на такой риск, это уж само собой… Ты, Мари, меня отчехвостила, но, поверь, зря… Я просто так говорил.
Бизонтен догадался, что Мари уже жалеет о своей гневной вспышке, но у него не хватало духа попросить ее подойти к старику и его поцеловать. Пришлось поэтому объясняться ему:
— Да нет, дядюшка Роша, никто этому и не поверил. Мы же вас хорошо знаем. Мари просто испугалась, вот и все. А когда человек пугается, язык треплет невесть чего, не от сердца такие слова идут. Вы небось сами это знаете! — И со смешком он добавил: — Впрочем, мы все тут немножко того, свихнулись. Ортанс, может, еще даже и не решила уходить, а мы тут убиваемся, будто она уже в дороге.
Смех его не вызвал обычного отклика. Сейчас ему стало ясно, что никто не сомневается в том, что Ортанс собралась в путь. И никто поэтому не удивился, когда она вышла из спальни в дорожных своих ботинках, в заколотом до колен платье, с толстым коричневым плащом, перекинутым через левую руку, а в правой она держала узелок. И все-таки Мари с криком бросилась к ней:
— Нет! Нет! Это же безумие!
Ортанс спокойно положила свои пожитки на край стола и, обняв Мари за плечи, с улыбкой посмотрела ей в глаза. И тут Бизонтену почудилось, что улыбка ее совсем такая же, как у Блонделя, когда он видел счастливое дитя.
— Нет! Нет! — продолжала умолять Мари сдавленным, еле слышным голосом.
Ортанс улыбнулась еще светлее. В глазах ее зажегся свет, и она спокойно произнесла:
— Я просто не хочу зря потерять свою жизнь.
— Но там-то вы наверняка ее потеряете! Как Блондель…
Ортанс не дала ей договорить:
— Ну-ка, Мари, вспомните, что сказано в Писании: «Ибо, кто хочет душу (жизнь) свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее».
Медленно повернувшись и положив правую руку на плечо Мари, она подвела ее к Бизонтену и Барбере. И, помолчав немного, заговорила:
— Если никто туда не пойдет, дело, что начал Блондель, само собой прекратится. Вспомните-ка: Воскрешение! Этим словом все сказано. Его смерть несет нам жизнь. Вы так же хорошо, как и я, поняли, что он был посланец небес. Он начал битву за то, чтобы всегда и повсюду был свет. Имеем ли мы право, мы, которые так его любили, позволить мраку одолеть свет? Покидая нас, он произнес всего одно лишь слово, и слово это выражает его высшую волю: Воскрешение… Воскрешение тех, кому грозит гибелью безумье людей.
И, обращаясь к ним, Ортанс сумела найти не только слова, что твердил лекарь из Франш-Конте, но и его интонации. Она поочередно устремляла на каждого настойчивый взгляд, и каждый бормотал что-то невнятное, но в этой невнятице чувствовалось одобрение. Тут Ортанс рассмеялась каким-то странным гортанным смехом и закончила:
— Я знаю, куда я иду…
Прервав ее, Бизонтен проговорил неуверенным тоном:
— Но совсем одна…
— Как это совсем одна? — воскликнула Ортанс. — А Барбера, кто же, по-вашему? Пойдите-ка поищите — и во всем свете не сыщете такого силача, как он!
Слушая слова Ортанс, Мари изо всех сил вонзила ногти в руку Бизонтена.
В разговор вмешался контрабандист:
— Надо бы нам на дорогу хлеба с собой взять.
Мари отрезала больше половины каравая, сняла с крюка кусок сала и отделила от него здоровенный ломоть. Контрабандист вынул нож и разделил на две части пахучий серый хлеб с румяной корочкой.
— Куда нам столько, — сказал он. — Завтра-то нам будет чем брюхо набить. — Он смачно расхохотался. — Если я ничего съестного не сумею отыскать, считайте, что слишком я постарел и незачем мне зря по дорогам шататься.
Он направился к конюшне. Взяв фонарь, Бизонтен последовал за ним, а Пьер тем временем увел Клодию в спальню. Когда мужчины остались вдвоем в конюшне, Бизонтен начал:
— Знаешь, я бы охотно поехал с вами, но…
Барбера прервал его:
— Одурел ты, что ли! Не твоя это работа. Надо быть такими же оглашенными, как Блондель или Ортанс, чтобы на подобные дела пускаться. — Он запнулся. — А я вот сам не могу тебе объяснить, почему это я им помогаю. — Он оглянулся на дверь конюшни, задумался и потом, понизив голос, проговорил: — Я-то совсем другое дело… А если разобраться хорошенько, то мне все это по душе… Вот оно что… Только и сам объяснить толком не умею.