— Все это одна поэзия, — возразил Эрцкий. — Вот вы теперь своими словами „свет мыслей“ перевернули бы весь мир. Никто не отдал бы себе отчета в их неосновательности. Но вообразить, что мысль есть свет, приблизить самый выдающийся психический факт к самому выдающемуся физическому явлению, — это считалось бы всеми величайшим открытием. Я же, психолог, как вы говорите, не хочу видеть в этом явлении ничего иного, кроме еще одного факта, который можно поставить в ряду с другими.
Он помолчал немного, сдвинув брови, точно мучаясь внутреннею борьбою и затем продолжал:
— Если бы была возможность производить опыты на этом поприще, какой нежный и верный инструмент для исследования был бы неожиданно дан в руки положительной психологии. Местонахождение, качество и интенсивность психических процессов получили бы положительное, реальное, неизменное выражение. Но дело кончено. Мы пришли к двери, которая не открывается.
Я продолжал идти, углубившись в свои мысли и сбивая траву тросточкою.
— Поглядите-ка, к чему приводит нас экспериментальная наука, — продолжал я, — к тому, чтобы мы останавливались перед порогом, который нельзя переступить. Счастье еще, что мы находим у этого порога Платона, прочно водворившегося там много веков тому назад. А все-таки свет мыслей есть великая вещь, которая прельщает людей. Поэты уже давно говорят о ней, а поэты часто бывают пророками.
— Не будем говорить об этом, не будем говорить об этом, — ответил он с прежним жаром, — это слишком страшные вещи. Поглядите: даже одно единственное, жалкое, неполное наблюдение, подобное тем, что мы сделали над другими тканями, было бы уже таким открытием, за которое можно заплатить человеческою жизнью.. Но как это сделать? Не будем говорить об этом. Мозг — не розовый бутон. Не будем открывать одну тайну посредством другой.
— Но человеческая наука только это и делала в течение веков, — ответил я.
— Может быть, это и правда, — добавил он спокойным тоном, как бы в заключение, точно желал водворить мир между двумя стремлениями, которые боролись в нем.
У нас дома шли сборы к отъезду на дачу, где я велел приготовить несколько комнат для друзей. Лето пришло, экзамены были почти окончены, и по вечерам мы с завистью глядели на альпийские снега и строили планы экскурсий.
Это было 10-го июля. Я одевался около шести часов утра, когда услышал звонок телефона из лаборатории. Сторож просил меня прийти, по возможности, немедленно. В это утро я должен был явиться в университет на выпускной акт. Надо было подписать в лаборатории кое-какие бумаги, и он, очевидно, хотел напомнить мне об этом.
Я пошел в институт. Когда я явился, сторож вышел мне навстречу, точно желая задержать меня, и начал одну из своих обычных длинных речей, с ораторским искусством растягивая фразы. Я не мог разглядеть его лица в темной прихожей, но в его голосе звучало что-то особенное
— Есть что-нибудь новое? — спросил я.
— Да, дело в том, что...
Я направился в свою комнату, не слушая его. Он шел за мною, путаясь в лабиринте своего словоизвержения. В светлой комнате, увидя его страшно бледным и взволнованным, я остановил его и порывисто спросил:
— Ну, скорее же, что случилось?
— Да, дело в том, что синьор ассистент...
— Ну?
— В темной комнате...
— Дальше?
Видя, что он не решается ответить, я сделал движение, чтобы пойти туда лично.
Он остановил меня и произнес одним духом:
— Дело в том, что я нашел его мертвым.
— Мертвым! Мертвым, ты говоришь!
Я отправился в темную комнату решительною походкою, а бедный сторож последовал за мною, подавляя рыдания.
Я открыл дверь комнаты. Свет, проникавший во мрак маленького помещения, осветил большое кресло для опытов и его спокойную фигуру, сидевшую со склоненною на плечо головою и с закрытыми глазами. На расстегнутой рубашке виднелось красное пятно. Руки были вытянуты вдоль туловища; правая рука сжимала револьвер. Тело было почти холодно.
Мой бедный сторож, старый служащий, преданный мне и моей семье, сообщил, что Эрцкий вошел в лабораторию накануне вечером в двадцать один час2 и зашел, по обыкновению, в комнату с разводками. Мы держали в ней кислое тесто и ферменты для исследований и каждый вечер записывали наблюдения и степень развития, а также констатировали свечение (флуоресценцию).
Затем он, повидимому, прошел в комнату, служившую ему квартирою, потому что свеча, оставлявшаяся для него в коридоре, стояла на его столике.