Бургомистр следит за полетом облака-херувима, словно маленький мальчик в кукольном театре. А ты все же меняешься, дружок, констатирует он иронически, скопление пара не многого стоит. Дряхлеешь на глазах, видно, у тебя худо с позвоночником. Сгорбился, а это ведь изъян, которого ангелы не потерпят. Тучка, летящая перпендикулярно к земле, наплывает на луну, устроив маленькое затмение, но сама засветившись от ее сиянья. Сдвигается вниз, словно отвергнутая луной и сплющенная ее светом, и когда, опустившись, оказывается под луной, ее превращение свершилось. Она расползлась, сгорбилась, напоминая теперь старца в широком черном плаще, а на макушке у нее белый клубок, наподобие светлой шляпы. Бургомистру вспоминается Эмануэль Квис, выходящий через калитку в воротах мохновского дома на сумеречную площадь. Мороз пробегает по коже, но бургомистр быстро приходит в себя и пытается посмеяться над этим, потому что, прошу прощения, это прекрасное доказательство того, на что способна фантазия, когда человек не держит ее в узде. Он хочет спросить пани Катержину, как ей понравилась небесная пантомима, и чувствует, что будто повеяло холодом, хотя за спиной включен электрический камин, и холод этот идет от жениной руки. Да, рука ее холодна и недвижима, и пани Катержина сидит в своем кресле неестественно прямо, с полуоткрытыми глазами, но остановившимся взглядом.
Не в первый раз в ночи полнолуния Рудольф Нольч видит жену впавшей в полуобморочный сон. На этот раз, однако, его сердце сжимает ужас более пронзительный, нежели когда-либо ранее. Прекрасный страж. Загляделся на игру облаков, а в это время небесная шарлатанка сыграла с ним одну из самых своих подлых шуток. Он протягивает руку и зажигает свет, чтобы хоть отчасти дать отпор проклятой силе. Веки Катержины задрожали и закрылись совсем. Лицо белое, лунный свет подчинил его и угас на ее коже. Не побледнели и не изменили своего вида только губы — наследственная черта Мохнов. Они подобны обнаженному сердцу, лежащему на алебастровом блюде. Рудольф Нольч встает, становится между окном и женой и наклоняется над ней. Ему кажется, она не дышит: ее маленькие груди, торчащие под черной шерстяной тканью, недвижны. Он слегка сжимает ее плечи.
— Катя, слышишь? Проснись!
Он не видит ни малейшего признака того, что его зов достиг сознания пани Катержины. Через материю, покрывающую тело жены, в его ладонь входит холод, и от этого ужас его растет. Он нежно трясет эти неподвижные мраморные плечи и, охваченный волненьем и страхом, настойчиво повторяет свой призыв. Ответа нет. Ветер на минуту прекратил свою дикую прелюдию, и дом разом погрузился в глубины потусторонней тишины. Взывай о помощи — никто не ответит, подумалось бургомистру. Он оглядывается, но встречает безжалостные взгляды портретов представителей рода Мохнов, в которых появилось что-то вроде победоносной усмешки. Он просовывает свои сильные руки под легонькое тело жены и подымает ее, неподвижную, безвольную и невероятно тяжелую, и несет в спальню, чтобы спастись от этого враждебного окружения.
Пани Катержина неподвижно лежит на кровати, куда он положил ее, в черном платье и ореоле черных волос, белая, бледнее подушки, на которой покоится ее голова. Рудольф Нольч знает, что это не обморок, и не пытается испытать действие нюхательных солей и нашатыря, он только обтирает ей лоб носовым платком, смоченным в одеколоне, и не переставая зовет ее. В какое-то мгновение ее угасший лик передернулся в болезненном усилии, губы раскрылись и выпустили тихое слово, растянутое на слоги сопротивлением парализованных связок: не-мо-гу. Потом губы снова сомкнулись и лицо подернулось еще большей бледностью и стало еще неподвижней.
— Что не можешь? Катя, Катенька, слышишь меня? — зовет муж. Но его голос тонет в тяжких складках занавесок, и в тишине комнаты ему отвечает только ироническое потрескиванье дубовых панелей.
Кажется, на лице, лежащем в подушках, проступает то последнее выражение, в котором жизнь уже никогда и ничего не изменит.