Едва вылетели звенящие птицы, как свора ветров бросилась на них и задушила с голодным завыванием. Декана охватила дрожь, проникшая до самого сердца, и он пустился в путь по склону.
Он идет в чужом мире, преображенном игрой света, тени и собственным ужасом. Останавливается у калитки домика Квиса, над крышей которого плывет огромная белая луна, в этот момент свободная от облачных набегов. Ощущение нереальности от этого только усиливается, и одновременно у священника возникает сознание бессмысленности его предприятия, проникшее через какую-то щелочку в его мысли. Ведь не может же он войти в этот домик и замахнуться палкой на старика, который в нем живет и, наверное, сейчас спит спокойным сном. Но отец Бружек не находит в себе решимости вернуться домой и молиться, предоставив богу то, что не во власти человеческой. Он опирается на палку, напряженно вглядываясь в окно, перед которым, он знает, часто сидит этот старик; декан все не может решить вопроса, что же все-таки явилось причиной возникшей в нем тревоги, что сыграло с ним шутку и он очутился здесь с палкой в руке почти против воли, или, во всяком случае, помимо нее. В том окне, закрытом отражением света от стены напротив, непроглядная темнота, и если священнику кажется, что она движется и клубится, то только оттого, что облака опять тянутся через лунный лик и стена за его спиной то темнеет, то снова озаряется светом. Отец Бружек ищет свою надежную веру, которая всегда противостояла всем ударам, ищет свой деревенский здравый смысл, который никогда не поддавался обманам и галлюцинациям, но и вера, и здравый смысл его предали. Вместо их голосов он, мнится, слышит голос, идущий из домика. Дребезжащий, старческий, повышенный голос, который словно с кем-то спорит и кричит в гневе и ужасе. Священника охватило холодным порывом страха.
Нейтек спит. Его громкий храп наполняет всю горницу. Божка сидит у окна, заткнув руками уши, чтобы хоть немного заглушить этот звук, который ее и успокаивает, и нагоняет страх. Успокаивает, свидетельствуя, что отчим действительно спит крепким сном, пугает грубой мужской силой, которая не покидает его даже в минуты каменного сна. Он напугал ее, когда промокший до костей вернулся домой. На его изможденном лице горели измученные глаза. Он избегал смотреть на нее, не спрашивал, как чувствует себя мать, попросил только, чтобы она сварила ему чай с ромом, разделся и забрался в постель.
Он налил себе большую жестяную кружку и выпил ее почти кипящее содержимое — и тут же уснул.
Божка наблюдает игру облаков с луной, и тоска забирает ее сердце, стискивая все сильнее. Она думает о матери, о ее участи, которую уготовили ей жестокие руки Нейтека. Если мать не вернется из больницы, Божка останется совсем одна на белом свете, а если вернется, будет дальше тянуться жизнь, полная вечного страха.
Она смотрит вниз на домик, что стоит напротив богадельни, и думает о его обитателе, который так же одинок и не нужен людям, как и она. Минуту она мечтает о том, как было бы, если бы она стала хозяйкой этого домика, потом ужасается дерзости своей мечты. Наверное, он слишком привык жить один и ее присутствие было бы ему в тягость. Он ласков с ней оттого, что, наверное, другим и не может быть, а одарил ее, решив, что ей никто никогда ничего не дарил. Однажды, когда она осталась дома одна, она попробовала надеть на шею этот коралл. Он так ей был к лицу, что она вся разрумянилась, но вряд ли этот подарок принесет счастье, слишком он напоминает каплю крови, что капает из сердца девы Марии на иконке над ее постелью. Она прятала его в кармане юбки, а на ночь совала под подушку. И теперь, подумав о маленькой драгоценности, первой и единственной, которую она имела в жизни, Божка вспомнила ее подлинную владелицу, которой всегда немного побаивалась, и того, кто подарил, вспомнила также, что почему-то сегодня он не открыл дверь на ее стук. Божка начала шарить в кармане, чтобы взглянуть, как будет выглядеть коралл в лунном свете, и полюбоваться на него. Но пальцы шарят напрасно, и когда в отчаянии она начинает ощупывать карман, то обнаруживает в нем небольшую дырку. Потеряла. Божка смотрит на месяц, глотая слезы, — жизнь не хочет дать ей никакой радости.