Чужие военные корабли, подойдя вплотную к мирному городу Порт-Саиду, били из орудий по самым бедным кварталам, где жили портовые рабочие, носильщики и сапожники, плотники и портные — люди, которые много работали и мало зарабатывали.
Камила легла на пол ничком, закрыв голову руками. С потолка сыпалась штукатурка и какие-то мелкие камешки.
Девочке уже трудно было дышать. Вся комната наполнилась пылью и каким-то неприятным, незнакомым удушливым запахом.
Бум! Бум! — ухало орудие, и при каждом выстреле удары слышались всё ближе и ближе.
В бедном квартале Порт-Саида дома небольшие: стены в один кирпич, крыша плоская, рамы одинарные. Такое здание от одного выстрела разлеталось, словно карточный домик.
На военном корабле офицер выкрикивал цифры прицела, дуло орудия чуть-чуть поворачивалось, прокатывался выстрел, и рядом с только что разрушенным домом снова разлетались во все стороны кирпичи, куски крыши, рамы и всё, что было внутри здания.
Со стороны моря, откуда обычно тянуло свежестью и прохладой, теперь шёл вонючий дым и горячая пыль.
Снаряды ложились всё ближе и ближе к дому, где на полу, скорчившись, лежала маленькая Камила. Снаряды раскалывали разгорячённый асфальт, рушили здания, срывали крыши, далеко вокруг разбивали все окна, и дома от этого будто слепли.
Почти все жители бедного квартала с первыми выстрелами выбежали на улицу так же, как родители Камилы. В небольшой комнате, где сейчас лежала на полу девочка, вздрагивая от каждого орудийного раската, жили четверо — семья носильщика Мустафы. Он был самым высоким и, пожалуй, одним из самых широкоплечих людей в бедном квартале Порт-Саида, который назывался Эль-Манах. А здесь ведь жил народ всё рослый и сильный — рабочие. Мустафа был так высок, что его кровать занимала чуть ли не полкомнаты.
Камила любила прыгать на этой кровати: высоко подпрыгнуть, поджать ноги и свалиться на спину. Потом она любила смеяться: упадёт на кровать и хохочет, хохочет, а мать сердится:
— Ну, чего смеёшься? Ведь стукнешься о потолок, обязательно стукнешься.
А Камила смеялась ещё больше. Она вообще любила смеяться. И ещё она любила после дождя бегать по лужам. Любила слушать рассказы брата. Она всегда просила его:
— Расскажи.
— Про что?
— Про всё.
Да, она очень любила забираться в большую отцовскую кровать и слушать, что бы ей ни рассказывали.
Камила заползла под кровать отца. Здесь, казалось ей, было не так страшно. Во всяком случае, штукатурка не сыпалась девочке на голову при каждом разрыве снаряда. Иногда только при сильных разрывах поскрипывала большая отцовская кровать. Это была очень старая кровать. Она всегда скрипела, когда Мустафа, просыпаясь, поворачивался с боку на бок. Это бывало, когда в комнате начинал шуршать веник матери.
4
До этих страшных событий, в обычные дни мать Камилы, Фатьма, просыпалась раньше всех. Длинным куском чёрной материи она, как многие египтянки, обёртывала себя, закрепляя эту материю на плече. Это заменяло платье.
Фатьма уже прибирала в комнате, когда просыпался отец Камилы, Мустафа. Проснувшись, Мустафа обычно говорил жене:
— Доброго утра, Фатьма. Поспели ль твои бобы в казанке?
— Вставай, Мустафа. А бобы поспеют.
Фатьма выходила на улицу с кувшином для воды. На улице она прикрывала платком нижнюю часть лица — так, что оставались открытыми только глаза.
А ведь все молодые египтянки ходили с открытым лицами.
«Ну и пусть ходят, — думала Фатьма. — А я буду делать, как делали моя мать и бабушка: женщина должна закрывать лицо, так завещал аллах».
Фатьма бесшумно двигалась по комнате, разжигала огонь, ставила казанок с бобами, проходя мимо кровати маленькой Камилы, натягивала одеяло на высунувшуюся ножку девочки.
Рядом на полу спал сын, Яхия. Мать поправляла подушку, которая всегда выбивалась у него из-под головы. Обычно Яхия спал раскинувшись, сбросив одеяло, разметав руки.
Он был красив, как может быть красив семнадцатилетний курчавый черноволосый парень, с чуть изогнутыми кверху ресницами, с упрямым подбородком, с высоким лбом и оливковой кожей лица.
Пока Мустафа умывался, Фатьма ставила на стол исходящие паром бобы. Если их было много, Мустафа говорил:
— Хороший завтрак! Пустой мешок не поставишь. А полный, тугой мешок не свалится. Он и без опоры не упадёт.
Если бобов было мало, он съедал их молча.
5
Однажды утром (это было незадолго до того дня, когда снаряды разрушили бедные кварталы Порт-Саида) Мустафа поднялся раньше обычного. Было затемно. И Фатьма ещё не проснулась.
Мустафа оделся, стараясь не шуметь, и, подойдя к кровати Фатьмы, шёпотом, чтобы не разбудить детей, спросил:
— Неужели Яхию приняли?
Фатьма проснулась и вздрогнула от неожиданности.
— Что ты шепчешь, Мустафа? Ты испугал меня.
— Счастье не может молчать, Фатьма. Я боюсь: не сон ли приснился мне?
В то утро Мустафа был необычно разговорчив. Во время завтрака он снова спросил жену:
— Как думаешь, Фатьма, тебе не приснилось, что Яхию приняли в школьный кружок художников?
— Ты уже спрашивал меня об этом.
— Да, это правда, — сказал Мустафа. — А всё-таки я не могу поверить.
Он положил ложку и поднял глаза к стене, где висела картина. По голубому каналу плыл белый пароход. Восходящее солнце окрасило его с одной стороны в цвет пурпура и позолотило верхушки мачт. На высокой мачте плыл по ветру звёздный зелёный флаг.
— Ну посмотри, — Фатьма протянула руку к картине, — разве это не прекрасная картина?
— Да, это правда! — сказал Мустафа.
Он подошёл к кровати Камилы и, нагнувшись, осторожно поцеловал дочь.
— Тише! — Фатьма замахала руками. — Тише! Разбудишь!
— Ей и не снится, что она сестра художника, — сказал Мустафа.
Он поднялся и несколько мгновений ещё не уходил. А Фатьма стояла посреди комнаты, переводя взгляд с лежащего на полу Яхии на кровать Камилы. И такое тепло радости охватывало её, так было хорошо на душе, что бедность, глядевшая на неё изо всех уголков комнаты, не огорчала.
«Что бедность, когда у меня такие хорошие дети! — думала Фатьма. — Ведь нет же большего богатства, чем радость счастливой матери».
Мустафа уходил. С сыном, который лежал на полу, он попрощался ласковым взглядом. Затем ловким движением обмотал голову куском светлой ткани, после чего лицо его стало казаться ещё более смуглым.
— Ну, Фатьма, я пошёл!
— Счастливой работы, Мустафа.
6
Для Мустафы каждый день был вроде лотерейного билета: мог быть хороший выигрыш — выгодная работа, а мог быть полный проигрыш — пустой день или случайный заработок только на миску бобов.
Когда Мустафа был помоложе, он работал грузчиком в порту. Тяжёлые мешки и ящики он легко подхватывал на плечо и, чуть подпрыгивая, нёс быстро и легко по узкому пароходному трапу. Но, как только первая седина блеснула в волосах, Мустафу рассчитали. Хозяину грузовой конторы не нужен был грузчик с сединой. Этот хозяин конторы приехал в Египет издалека, так же, как другие капиталисты, которые наживали огромные деньги на труде бедных египтян. Хозяин знал: множество молодых людей, которые ищут работу, истоптали босыми ногами всю площадь перед грузовой конторой. А старого грузчика можно рассчитать.
Вот почему Мустафа стал подносчиком на базаре…
У двери Фатьма протянула мужу свёрток с лепёшками и сыром. Она стояла у порога и не закрывала дверь до тех пор, пока широкая спина Мустафы в просторной голубой блузе не исчезла за поворотом улицы.