– Что вы, сэр, – невольно улыбаюсь, – Слизнорт считает, что у меня есть способности.
– Слизнорт и у флоббер-червя нашёл бы способности, – бормочет он себе под нос, а я отчего-то готов рассмеяться. Снейп вдруг становится серьёзным, прожигает меня взглядом чёрных глаз. То, что он говорит дальше, неожиданно для нас обоих. – Я сомневаюсь в том, что вас можно научить хоть чему-то в тонком искусстве Зельеваренья, Поттер, но могу попробовать.
Мы оба цепенеем от этих слов, а после он решительно разворачивается, направляясь прочь. И всё, что мне остаётся, – это крикнуть ему в спину:
– Когда и где, сэр?
Он не оборачивается. Только останавливается в паре метров от меня и отвечает после того, как пробежавший мимо нас первокурсник скрывается за поворотом:
– Жду вас в пятницу в 20:00. Думаю, дорогу к кабинету зелий вы отыщете сами.
К Слизнорту я безбожно опаздываю, но старый пройдоха решает, что меня задержала какая-нибудь красивая девушка. И я не рискую его разочаровывать, хотя вряд ли директор Хогвартса попадает под эту категорию.
Когда у меня не получается простенькое зелье, Слизнорт снова ищет мне оправдания: влюбился, переусердствовал, устал… Меня от них тошнит. Я до сих пор сомневаюсь в выдающихся педагогических способностях Снейпа, но он, по крайней мере, никогда не позволял нам расслабляться и не искал отговорок для тех, у кого не вышло зелье. Не знаю, с каких пор мне начала импонировать его манера преподавания. Должно быть, с тех самых, как я стал слишком знаменитым, чтобы учителя относились ко мне так, как к другим. Даже Флитвик на Чарах нет-нет да посматривает на меня – и не спрашивает, если какое-то заклинание у меня не выходит.
Себе не изменяет только МакГонагалл. На её уроках привычная тишина, она обращается ко мне строго, «мистер Поттер», если я в очередной раз не могу превратить тумбочку в таксу, и мягко, «Гарри», когда у меня получается. Ей, наверное, не хватает умницы Гермионы, которую можно ставить всем в пример. Мне тоже не хватает её, профессор.
МакГонагалл всё такая же. Разве что тёмные пряди, стянутые в пучок, теперь перемежаются серебристыми нитями седины. Но держится она по-прежнему гордо и независимо, а в её кабинете, куда она приглашает меня после занятия, по-прежнему сладковато пахнет её любимым печеньем в форме тритонов. Она предлагает пару засахаренных тритончиков мне, но я только мотаю головой. Она вздыхает. Садится на своё место, опускает острый подбородок на скрещённые пальцы. И говорит мне почти ласково, точно обращается к родному сыну или внуку:
– Я хотела спросить, как ты себя чувствуешь, Гарри. С Хогвартсом связано много потрясений и потерь, и не все из нас могут с этим справиться. Если тебе тяжело или плохо, ты всегда можешь…
– Всё в порядке, – я перебиваю её и упрямо сжимаю губы. – Со мной всё хорошо. Я справлюсь.
– Хорошо, – кажется, сама МакГонагалл вздыхает с облегчением. А потом неожиданно – неожиданно потому, что я думать забыл про это – спрашивает:
– Ты не думал насчёт возвращения в квиддич, Гарри? Нынешний уровень гриффиндорской команды… – её лицо искажает гримаса разочарования: ну ещё бы, борьба за кубок школы… Я хочу ответить ей, что подумаю, но вдруг понимаю: не могу. Погоня за золотым снитчем больше не кажется мне свободой. Или, может быть, она никогда ею и не была.
– Простите, профессор, – я качаю головой и рассеянно поправляю очки. – Думаю, от меня будет мало пользы на квиддичном поле. Этим нужно жить, а я больше… – осекаюсь. Она молчит. Смотрит на меня, будто ждёт, что я передумаю, а потом кивает и коротко улыбается:
– Что ж, Гарри, это твой выбор. Теперь можешь идти – тебе, должно быть, много задали на завтра.
И я ухожу от неё, вечной болельщицы в клетчатой шотландской юбке, и мне отчего-то вовсе не тяжело – даже как-то спокойно и легко, будто этот мой отказ от квиддича подвёл какую-то черту в моей жизни.
Весь вечер я делаю домашнее задание. Отрабатываю заклинания, практикуюсь в трансфигурации собственной подушки и несколько часов провожу в библиотеке, кропотливо выискивая в выданных мне книгах упоминания зелья смеха или его создателя.
– Бадж, – произносят над моей головой, когда я со стоном роняю голову на скрещённые руки. Я непонимающе прищуриваюсь, поправляя очки, нечёткое пятно приобретает форму – и мой заклятый враг, Драко Люциус Малфой, легко и непринуждённо, точно мы всегда были друзьями, садится рядом со мной на узкую библиотечную лавку. Я не протестую – только растерянно морщусь. И Малфой уточняет:
– Зигмунт Бадж. Изобрёл в шестнадцатом веке. Мерлин, поверить не могу, что ты никогда не слышал о Бадже, Поттер!
– Не всех воспитывали волшебники, – огрызаюсь я, в неосознанном защитном жесте складывая руки на груди. Малфой хмыкает. Я разглядываю его, вытянувшегося ещё сильнее и ставшего почти прозрачным, так тонки запястья и бела кожа, и спрашиваю, не особенно рассчитывая на ответ:
– Зачем ты вообще ко мне подошёл?
– Стало жалко бедняжку Потти, не умеющего читать, – веселится он и тыкает длинным пальцем в страницу раскрытой передо мной книги. И правда… Бадж. Я густо краснею, поджимаю губы, отворачиваюсь, а он касается моего локтя и говорит серьёзно-серьёзно, как не говорил со мной почти никогда:
– Слушай, Поттер… спасибо тебе за Выручай-комнату. И… за мать. И за крёстного, – слова даются ему с трудом, видно, он не привык благодарить. Я вздыхаю. Люциуса Малфоя никто бы не отмазал от Азкабана, даже заступничество Героя не помогло бы, но репутацию Нарциссы спасло моё вмешательство. Впрочем, в этом мало геройского – я отдавал Долг жизни женщине, которая солгала Волдеморту ради меня. И только. А Снейп… Снейп…
Я вдруг понимаю, что сегодня пятница, а лениво ползущие стрелки настенных часов показывают 19:53.
– Чёрт! – вскакиваю, как ужаленный, торопливо скатывая в свиток всё, что написал про это зелье, наскоро кидаю в сумку чернильницу и книги, Мерлин, как я мог забыть… – Драко, я, конечно, рад бы ещё немного послушать твои благодарности, но я опаздываю, поэтому мне нужно идти!
Договариваю я уже на бегу, оставляя Малфоя с открытым ртом смотреть мне вслед и гадать, действительно ли я назвал его по имени. Тяжёлая сумка, пока я несусь к подземельям, больно бьёт меня по бедру, но сейчас мне не до того, я хорошо помню, как злился Снейп, стоило мне опоздать хоть на минуту, я просто обязан успеть вовремя!
В 20:00 я, красный и мокрый, влетаю в кабинет, и разбирающий какие-то бумаги Снейп поднимает голову. Он смотрит на меня целую вечность, пока уголки его губ не ползут вверх, а сам он не качает головой, почти весело замечая:
– Похвальное рвение, мистер Поттер.
– Простите, я… – отдышаться никак не могу, горло сдавливает спазмом, – боялся опоздать, и…
– Что это у вас? – он отмахивается от моих оправданий, как от назойливой мухи, и забирает свиток. Пару минут он читает то, что я написал, насмешливо кривя губы, а после возвращает мне мою недоделанную работу по Зельям с едким комментарием:
– Вижу, я был совершенно прав, предполагая, что с Зельевареньем у вас проблемы. Разумеется, тут есть и моя вина… – он на секунду мрачнеет, но уже в следующее мгновение шагает к котлам, по-прежнему опираясь на трость. Я всё ещё мнусь на пороге, и он оборачивается, нетерпеливо взмахивая рукой:
– Поттер, что вы застыли, как истукан? Идите сюда. Сейчас вы сварите зелье смеха.
– Э-э… – я что-то невнятно блею, осторожно отступая на шаг, тереблю дужку очков. – Вы уверены? Я бы опасался за сохранность кабинета…
– Поттер, хватит мямлить! – он почти раздражённо суживает глаза, и мне приходится подойти ближе, чтобы услышать его, потому что Снейп говорит тихо-тихо. – Разумеется, я уверен. Я буду координировать все ваши действия. Прекращайте истерику.
И я стою близко-близко к нему, так близко, что он при желании мог бы прижаться ко мне бедром, и сосредоточенно выполняю все его инструкции, и долго разглядываю перья нарлов, и слежу за тем, как зелье медленно, но неумолимо меняет цвет от нового ингредиента, и мешаю его по часовой стрелке и против… А потом Снейп наколдовывает изящный хрустальный флакон, заполняет его тёплым зельем и вкладывает мне в ладонь. Он задерживает пальцы лишь на секунду, слегка сжимая, чтобы я держал флакон крепко, но мне этого достаточно, чтобы полузабытое чувство возродилось в животе.