– Знаешь, наверное, во мне просто не осталось ничего по отношению к ней, – говорю я и делаю глоток. Минуту назад казавшееся восхитительно вкусным сливочное пиво горчит на языке. Мне неловко смотреть в глаза старой подруге, будто моя ориентация и мой выбор постыдны.
– Расскажи мне, – просит Миона, внимательно разглядывая меня, будто она надеется отыскать надпись «гей». – Расскажи мне всё.
И я рассказываю. Рассказываю, как впервые увидел его, внезапно сдавшего после войны, постаревшего, привычно опирающегося на трость, но по-прежнему гордо расправляющего плечи. Рассказываю, как понял, что не могу найти в себе ненависти к нему, а его язвительные комментарии больше не задевают – напротив, кажутся остроумными. Рассказываю, что он помогал мне скоротать долгие вечера без неё и Рона (на этом месте она всхлипывает), что он оказался прекрасным другом… Что я всё испортил – неуместной, глупой просьбой, которую он исполнил, должно быть, лишь из чувства долга и жалости к мальчишке, которого не оставляют в покое кошмары. Что он предпочёл вышвырнуть меня из кабинета и посоветовал мне забыть обо всём случившемся – будто можно забыть его мягкие губы и аккуратное, просительное прикосновение языка.
Гермиона молчит, задумчиво комкает в пальцах салфетку – и лишь когда замечает, что рвёт её, откладывает в сторону. А потом говорит:
– Почему, по-твоему, он попросил тебя забыть об этом?
– Потому что он любит мою мать, – говорю я, испытывая неуместное, но острое и болезненное чувство зависти напополам с ревностью к женщине, отдавшей за меня жизнь. – Потому что ему не нравлюсь я. Потому что… да Мерлин знает почему ещё.
– Я не думаю, что он ещё любит твою маму, – задумчиво отвечает Гермиона, покачав головой. – Если его рассказ про встречу с ней правдив… понимаешь, Гарри, он бы предпочёл умереть, чтобы быть с ней – пускай снова на правах третьего лишнего. Но он вернулся.
– Потому что она попросила его, – откуда в моём тоне столько глухой злобы? Разве может быть мама, моя мама, её достойна? Чёрт. Снимаю очки и тру лицо ладонями. Расплывчатый силуэт продолжает голосом Гермионы:
– Представь себя на его месте. Если бы тебя поцеловал студент, с которым у вас – нет, не перебивай меня, Гарри! – двадцать лет разницы в возрасте, да к тому же и сын твоего злейшего врага, как ты отреагировал бы? Он всё-таки преподаватель… прости, уже директор. Любая связь подобного рода с учеником – огромный риск. Если бы кто-то узнал… ты воображаешь, во что превратилась бы и без того с таким трудом отмытая репутация профессора Снейпа?
Я пристыженно молчу. Мне нечего ответить на это. Я никогда не смотрел на произошедшее в таком ключе – и теперь щёки горят, а краснота переползает под горло свитера, на шею.
– Поговори с ним, – мягко советует Гермиона. Как мало времени ей потребовалось, чтобы принять меня такого… Глаза жжёт. – Поговори, но не обвиняй и не требуй. Ты же знаешь характер профессора.
Её глаза лукаво блестят, когда она продолжает:
– А теперь ты расскажешь, что это там за таинственный поклонник у меня появился?
И я хохочу, как ребёнок, сжимая её пальцы:
– Герм, ты не поверишь!..
Мы возвращаемся в Хогвартс поздно ночью, я провожаю Герм до выделенных ей на время пребывания здесь гостевых комнат и бреду будить Полную Даму. Она долго возмущается, но всё же, то ли сжалившись над моим усталым видом, то ли заметив шрам, пропускает меня в башню. Я доползаю до спальни, падаю на кровать… начинаю бормотать привычные заклинания, но кто-то садится рядом, я вздрагиваю, сбиваюсь. Невилл – это он – виновато сжимает моё плечо и тихо шепчет:
– Постарайся делать это чуть незаметнее, Гарри.
– Делать что? – непонимающе хмурюсь. Друг коротко улыбается – без очков я едва различаю это. Склоняется ближе и шепчет так тихо, что никто, кроме меня, не смог бы этого расслышать:
– Пялиться на место профессора Снейпа.
И уходит к себе спать, не задавая мне вопросов и ни в чём меня не обвиняя. И я понимаю с изумлением: он знает. Знает – но никому не расскажет, потому что это Невилл Лонгботтом, безобидный увалень и замечательный друг, умеющий хранить чужие тайны.
Выходит, у меня есть целых два человека, которым я могу доверить самый постыдный секрет. Нет… три. И Луна – с её магическим взглядом, который и не снился глупой курице Трелони.
Я засыпаю, забыв о чарах тишины, но сегодня кошмары не приходят ко мне. Мне снится что-то светлое, прекрасное, доброе, я кого-то обнимаю, кто-то обнимает меня, мне жмут руку, мне говорят: «Гарри, Гарри», я улыбаюсь так долго и много, что начинает болеть челюсть, ко мне в объятья падает Герм – облако каштановых волос, смущённый смех, – меня хлопает по плечу Невилл – весёлый взгляд, забытая снова мантия, – мне вкладывает в руку горсть ягод омелы Луна – серёжки-редиски, мечтательный вздох, – надо мной подтрунивает Драко – платиновые пряди, снисходительная усмешка. А в конце приходит Северус, и гладит меня, спящего, по волосам, и на лице его – отражение мучительной внутренней борьбы. Я приоткрываю глаза, глядя на него сквозь пелену близорукости, но он шепчет: «Ш-ш, спи», и я вновь проваливаюсь в дремоту.
А утром не могу сказать точно, приснилось мне его появление или нет. Но волосы – вот здесь, над ухом – помнят прикосновения желтоватых от многочисленных зелий пальцев, и это ощущение почти-прикосновения преследует меня весь день.
Занятий не проводится, преподаватели украшают замок, и мы на пару с Гермионой вызываемся им помочь. Конечно, нам не под силу вместе с Хагридом таскать из леса огромные ели, но развесить на них шарики мы можем; Гермиона, заговорщически подмигивая мне, магией трансфигурирует золотистые фигурки из обломков ветвей, валяющихся тут и там, и семенящий мимо Флитвик восторженно крякает: она и его любимая ученица тоже. Повсюду атмосфера праздника, веселья, все ходят довольные и счастливые – и я не могу не поддаться таким же эмоциям.
К всеобщему удивлению, помочь в украшении Хогвартса вызывается и Драко. Хотя мне понятно, из-за чего – вернее, из-за кого – он старается, сам вид слизеринского принца, развешивающего гирлянды, меня чертовски веселит. Малфой кидает на меня предупреждающие взгляды, и в конце концов мы устраиваем шуточную дуэль, используя вместо палочек волшебные хлопушки. Снейп так и не появляется – ни двадцать первого, ни двадцать второго. Я даже рад, что его нет: сумбур в моей душе было бы не так просто унять, если бы он дразнил меня своим присутствием. Без него я потихоньку раскладываю чувства по полочкам.
И с горечью понимаю – всё ещё хочу. Всё ещё люблю; глупая детская ревность душит по ночам, когда мне снится, как он там, где-то далеко отсюда, развлекается в объятьях красоток – и среди них нет ни одной зеленоглазой. Но Гермиона меня выуживает из этих мыслей с завидным постоянством: мы, хохоча, лепим снежки из недавно выпавшего снега, ещё мокрого, но податливого и клейкого, как пластилин, к нам присоединяются Невилл, Луна, Драко, Джинни… и в конце концов начинает казаться, что весь Хогвартс собрался здесь сыграть – я даже замечаю крохотного Флитвика, ловко отражающего летящие в него снаряды и отвечающего метким залпом. Мы – всей кричащей оравой, в которой никто не признал бы героев войны – носимся за улепётывающей от нас по снегу Миссис Норрис, и пришедший за нею Филч долго ругается, обещая самые разнообразные кары тем, кто отважился швырнуть в его любимицу снежком.
А потом мы отогреваемся в гостиной Гриффиндора, куда Луна заходит со спокойной улыбкой, а Драко – с настороженным взглядом. Я не жду понимания от гриффиндорцев младших курсов, но они отчего-то помалкивают, даже если им есть что сказать по поводу присутствия слизеринца. Хогвартские эльфы, готовые услужить великому Гарри Поттеру и его друзьям, приносят нам всем по кружке вкуснейшего горячего шоколада, и Малфой лениво тянет:
– Есть всё же польза от твоего геройства, а, Потти?