— Может, пройдем в твою кабину? — предложил главный инженер. — Там и поговорим. С глазу, так сказать, на глаз.
— Мы и тут одни… Только побыстрей, пожалуйста. Нам надо работать.
— Хорошо, — согласился Сафаров. Он старался говорить спокойно, чувствуя, как накален Гумер. Нужно, чтобы этот упрямец дослушал до конца. И согласился. Все остальное — потом. У них еще будет время помериться характерами. И словами — тоже. — Оставь как есть. Покрасишь, и каркас послужит еще.
— Нет, не послужит, — сказал Гумер. — Его надо заменять. И это предусмотрено планом. Или ты предлагаешь мне покрасить и указать, что ремонт сделан?
— Сам сообразишь, что указать, — поморщился Сафаров. — Надо войти в график.
— Липу делать я не буду!
— Это не липа, а здравый смысл. У тебя есть более важные дела.
— Здесь нет менее важных и более важных. Без дымососа мы работать не можем. И ты это знаешь. Впрочем, отдай приказ. Письменный, конечно. — Гумер прекрасно понимал, что никакого такого приказа тот отдавать не будет, но сколько же можно спорить?
Сафаров дернул щекой, окинул Гумера холодным взглядом и ушел.
Конечно, они не уложились в график. Гумер схлопотал себе выговор, а затем три месяца подряд не получал премии. И хотя причины были разные, он знал, что этот каркас ему еще не раз припомнится. Еще бы!
…Сафаров был умен и удачлив. А может, и наоборот — сначала удачлив, а потом — умен. На фабрике начал работать мастером. Держался на первых порах в тени — приглядываясь, прикидывая… С другими мастерами старался поддерживать хорошие отношения, начальство просьбами не тревожил, указания выполнял точно в срок. С рабочими тоже ладил, не приказывал — просил; когда у кого что не ладилось, умел показать, как и что надо делать.
В общем, числился в твердых середнячках, на которых, по убеждению начальства, и держится производство. Их, как правило, не обходят ни премиями, ни наградами. Но отсюда и никуда не выдвигают по той же самой причине — люди верные, надежные, но звезд с неба не хватают. Дело, что называется, хорошо знают, только мало этого для выдвижения. Нужны люди рисковые, с идеей, с воображением. И конечно, с характером — твердым, решительным, волевым. За четыре года работы мастером Сафаров много чего узнал, а уж психологию начальства до тонкости постиг. Недаром со всеми секретаршами был на короткой ноге, к каждой свой подход имел: кому цветочки к празднику, кому духи ко дню рождения, кому доброе слово в трудную минуту. Только дураки к начальству липнут, перед их глазами крутятся, во всем угождают, слово против боятся вымолвить. А они, начальники, разные — не всем это нравится. Есть и такие, с которыми каждый раз спорить надо, упираться до последней крайности, чтоб уступить не из-за страха, а как бы исчерпав все аргументы. Тогда о тебе не скажут — «упрям», а с уважением подчеркнут — «неуступчив».
Там — слабость, здесь — характер. Большая разница! Вот почему Сафаров не жалел времени на разговоры с секретаршами, которые о своих начальниках все знали: что любит и чего — не очень, как бумаги читает и какие резолюции накладывает, с кем дольше других беседует, кому чай в мельхиоровых подстаканниках подают, о ком за глаза добрые слова молвят, на кого голос повышают, а кого до самых дверей, поддерживая под локоток, провожают, чьи личные дела после рабочего дня к себе в кабинет запрашивают для просмотра…
Все это Сафаров цепкой молодой памятью схватывал, в голове своей несуетно вынашивал — выстраивал детальный план будущего наступления, потому что уже подходил к концу отмеренный им для себя срок пребывания в должности мастера. Нет, конечно, умен Сафаров, и удачливость его — от ума, от расчета, от терпеливой подготовки своего звездного часа…
На собрании смены, когда социалистическое обязательство, составленное заранее, кто-то нетерпеливо предложил принять сразу в целом, без обсуждения отдельных пунктов, Сафаров неожиданно попросил слова.
Председательствующий с недоумением посмотрел на него — сидел ведь и молчал на предварительном обсуждении, чего лезет сейчас? — но слово предоставил и со скучающей миной уставился в зал.
Рабочие недовольно загудели — чего тут объяснять, дело ясное: надо голосовать, и так засиделись!
Председательствующий уныло постучал карандашом по графину.
Сафаров откашлялся в кулак, вынул из кармана вчетверо сложенный листок, медленно развернул его и стал говорить, не поднимая глаз от бумаги.
Когда он закончил, наступила долгая, тягучая тишина. Люди ошарашенно разглядывали стоящего за низкой трибуной Сафарова, который невозмутимо складывал свой листок. То, что он предложил, ни в какие рамки не укладывалось и звучало вызовом: увеличить обязательства по всем пунктам в два раза!