Мы надели рюкзаки, потоптались на месте, проверяя, не мешают ли портянки, всадили в стволы ружей патроны с пулями и пошли. Ночью вчера пронесся дождь, в мокрой траве желтела морошка, с деревьев падали грузные капли. Скоро мы вымокли и стали коченеть, хотя двигались довольно быстро.
Солнце еще не взошло, никак не могло выпутаться из липкого тумана в горах. Миновав болотистую низину, мы выбрались на тропу. Эту тропинку облюбовали медведи. Они оставили на ней свежие следы, не раньше чем нынешней ночью. Это заставляло держать ружья наготове. Медведь иногда не от злости или от голода, а просто от неожиданности, от страха может напасть на человека. К счастью, в кустарниках и в стланике, попадавшихся на пути, была прорублена просека, и мы могли видеть довольно далеко.
Слева глухо шумело серое Охотское море. Там звенела галька и суматошно кричали жирные чайки. А дальше, на горизонте, плавился в дымке черный остров Нансикан, знаменитый своими птичьими базарами. Иван Москвитин, пробившись сюда по реке Тукчи, отмечал: «А против тое реки устья стоит на море в голомени остров каменной, и на том острову птицы водитца многое множество, с тово острова тою птицею кормятца тунгусы многие люди, как учнут яйца водит…» Сейчас на атом острове — заповедник.
Спустившись по террасам к Безымянке, мы обнаружили, что идти по реке не сможем — она вспухла от дождей. Волей-неволей пришлось пробиваться по береговым зарослям кедровника и ерника. Листья у ерника мелкие, продолговатые, их любят северные олени, но для нас ерник был сущим наказанием. Ноги путались, как в мотках колючей проволоки, и мы то и дело буксовали.
Кедровник же вообще не любит ровных мест, он расселяется в среднем поясе гор на каменистых россыпях — курумах. Это не кустарник, но и не дерево. Его ствол сантиметров пятнадцать — двадцать толщиной едва поднимается на полметра, зато расстилается по земле метров на десять. Верхушки ветвей смотрят в небо, на концах их зреют фиолетовые шишки с мелкими орехами. В урожай эти орешки привлекают белку, соболя, бурундуков и медведей. Треща, по стланику носятся кедровки, похожие на скворцов, но гораздо крупнее их. Несмышленая птица набивает подклювные мешочки орехами и прячет их под камни. Потом забывает, куда спрятала, и, если орехи никто не съедает до весны, они прорастают. Ей, кедровке, и обязаны своим распространением густые заросли стланика, по которым, чертыхаясь и стеная, тащились мы вдоль Безымянки.
Первый шлих брал Боря. Он спустился к реке и стал долбить лопаткой каменную мелочь у бортика берега, стараясь наскрести полный лоток породы. Потом опустил лоток в воду. Вода шла со снежников, была ледяная, у него сразу покраснели руки. Поворачивая лоток туда-сюда, покачивая его, он постепенно смывал породу, выбрасывая гальку, тяжелые фракции опускались. Наконец на дне остался лишь черный порошок. Это и был шлих. Боря слил его в кулек, отжал бумагу, сунул мне. Я опустил мокрый кулек в пакет и спрятал в полевую сумку.
Чем выше мы поднимались по реке, тем меньше было воды. Мы уже могли, переступая с камня на камень, идти по руслу. Когда совсем замерзали руки у Бори, лоток брал я и промывал породу.
Наконец показалось солнце. Оно выплыло из тумана матовым шаром, как бы отряхнулось от сырости и стало раскаляться. От кедровника потянуло жирным запахом смолы. Окутываясь парком, грелись камни. Мы сразу стянули штормовки и подставили солнцу спины.
Чем дальше, тем уже, тем стремительнее неслась Безымянка. Она скакала по огромным окатышам, выбивала в скальном берегу глубокие ниши. Рискуя сорваться, мы перебирались от одного берега к другому, отыскивая проходы. Здесь никто до нас не ходил. Это точно. Кому была охота идти по этой дикой речке, где не водилось ничего живого! Сюда не могла зайти рыба, так как устье было перегорожено высокой галечной косой: речка ныряла под камни и, пройдя через них, как сквозь сито, вливалась в море.
Около трех часов мы остановились на небольшой косе. Здесь лежал огромный валун тонн на сто весом. Ветры и паводки обтесали его бока. Набрав кедрового плавника, разожгли костер, вскипятили воду, заварили крутой чай.
— Хорошо смазал — хорошо и поехал, — сказал Боря, отрезая ломоть хлеба.
Этот хлеб мы пекли сами. В кружке с сахаром разбавляли дрожжи. Когда они всходили, замешивали тесто в эмалированном ведре и вываливали его в кастрюлю «чудо». Пекли либо на костре между двумя бревнами-надьями, либо на печке в палатке. Хлеб получался иногда лучше, иногда хуже, но есть было можно.
До основного прижима оставалось не более километра. Однако именно на этот километр мы затратили больше времени и сил, чем на весь путь. То вброд, то прыгая по камням, то залезая на скалы, то продираясь через заросли, мы все же дошли до снежников. Кое-где они накрывали речку, и вода тогда шумела глуше, тише, будто снег душил ее.
Идти по этим снежникам было слишком рискованно. Провалишься, затащит тебя — и поминай как звали. Пришлось забираться вверх и двигаться по самой кромке снежника, там, где кончались заросли и начинался снег. Конечно, и это было опасно: снежник круто падал вниз, заскользишь — и ничто уже не спасет.
Но вот мы подошли к прижиму. Нет, неспроста Лида предупреждала нас. Здесь реку сжимали две отвесные горы. Вверх они уходили метров на пятьсот. Говоря языком альпинистов, горы представляли категорию наивысшей трудности. Без специального оснащения, без кошек и триконей, ледорубов и системы страховочных репшнуров мы не могли преодолеть их, чтобы обойти прижим. И Боря, и я не раз ходили с альпинистами в горы. Пусть это были семитысячники, но они не так страшили, как эти вертикальные, гладко отполированные рыжие стены коренных пород.
Сразу пересохло во рту. Мы опустились на снег, стали сосать льдинки. Велико было желание проскочить через этот прижим. Начали прикидывать варианты. Можно было вернуться назад, где-то на пологом склоне подняться и пройти по гребню гор мимо страшного прижима. Можно попытаться прорваться прямо по воде — потом обсушимся. Или вообще отказаться от этой затеи?
У самого среза потока мы вдруг обнаружили нечто вроде уступа. Раскинув руки, пальцами вцепляясь в камень, мы шаг за шагом стали продвигаться по нему. Уступ уводил все выше и выше. А внизу бесилась река, громыхала перекатывающимися на дне камнями, пенилась, осатанело набрасывалась на стенки прижима. Как точно назвали предки такие места — «убойные»… Теперь мы поняли, что и прорваться прямо по воде было бы невозможно. Река просто-напросто выплюнула бы нас, как тряпичные куклы. Одна надежда на эти ступеньки. Шаг… еще шаг…
Боря шел первым. Его сапоги были на уровне моих глаз. Я хорошо видел, что ступеньки сужались. Сначала умещалась ступня, потом половина. Из-под подошв сыпались мелкие камни и, даже не булькнув, исчезали в потоке. Вниз мы старались не смотреть, как нельзя смотреть на землю, когда идешь по карнизу крыши. И все же почему-то неудержимо тянуло отцепиться от камня, откинуться навзничь и упасть в воду.
От напряжения руки и ноги стали неметь. Можно выдержать еще минуту, от силы две, но как далеко тянется этот прижим и доведут ли нас до цели эти ступеньки?..
Боря остановился. Прижим круто заворачивал, и он пытался рассмотреть, что там, дальше. Но ничего не увидел, долго стоял, раздумывая.
— Нет, удовольствие на миг, калекой на всю жизнь, — наконец вымолвил он.
Пятясь, как раки, двинулись обратно, ощупывая дорогу ногами. И когда спрыгнули на снежник, долго не могли прийти в себя. По спине ползли мурашки. Как близко, совсем рядом была смерть!
А озеро всего в километре. Хуже всего идти, да не дойти. Как говорится, пошли по шерсть, а воротились стрижеными.
— Ладно, — махнул рукой Боря, — не принимай близко к сердцу.