Он молча вошел в залу, поглядывая на Оленьку. Та молчала тоже. У нее было ужасно лукавое лицо.
Настасья Ивановна скоро догнала их. Бедная, совсем запыхавшись, сердитая, потому что Катерина Петровна прошла в комнату Анны Ильинишны и они затворились, обрадованная, что Эраст Сергеевич не сердит, если пришел, и сбитая с толку, почему же он не сердит. К счастью, закуска уже была готова на столе.
— Покушайте, батюшка, — сказала она и, совсем забыв приемы благовоспитанной хозяйки, не посадив гостя, не перемолвив более слова, в волнении воткнула вилку в дымящийся пирог и поскорее начала его «рушить».
— Я не ем, благодарю вас, — сказал Овчаров, стоя со шляпой.
— Ах, ведь надо прежде чаю!
— Дайте мне пирога, маменька, — сказала Оленька и, положив себе кусок, принялась есть молча. У нее тоже дрожали руки.
В комнате было тихо и как-то все неловко, не у места. Настасья Ивановна зачем-то отодвинула графин, а колбасу совсем стащила на другой столик.
— Так это все, — произнесла она, заметив наконец, что делала, — не по-праздничному у меня… Я не ожидала. Господь знает, что это такое.
«Глупость — вот что, — подумал Овчаров. — Всенародное покаяние! Но ведь это — прелесть!..»
— Ольга Николавна, — сказал он вслух, — как провели вы время у Катерины Петровны?
— Отлично, — отвечала она, подняв смеющееся лицо от тарелки. — Разве можно скучать у Катерины Петровны? Притом я никогда не скучаю.
— Вот как! — заметил Овчаров и рассердился. Решительно у нее было что-то на уме.
Настасья Ивановна, обрадованная, что хоть заговорили, побежала за чаем. С ним явилась Аксинья Михайловна.
Овчаров взял чашку.
— А Катерина Петровна? — спросила Настасья Ивановна.
— Еще не выходила, — сказала Оленька, пожав плечами.
— Что же это? — Настасья Ивановна оглянулась на запертую дверь.
— Не знаю. Ей, верно, угодно сидеть там. Утешает. Но я ее звать не пойду, маменька.
— Зачем же звать? — сказала Настасья Ивановна, покраснев и в нетерпении сбрасывая чепец. — Я — хозяйка. Катерина Петровна — такая воспитанная, должна знать, кто здесь хозяйка.
— Должно быть, не вы.
Катерина Петровна вошла в эту минуту. За нею чья-то рука крепко притворила дверь.
— Vous êtes isi?[116] — любезно обратилась она к Овчарову. — Настасья Ивановна, я должна вам сказать, что ваш поступок… Вы непременно должны просить прощения у этой несчастной.
— В чем, Катерина Петровна? — вскричала Настасья Ивановна, всплеснув руками.
Она подошла наступательно к Катерине Петровне. Ее гнев и вся сдержанная горечь обиды прорвались разом, не умеряя выражений.
— В чем просить прощения? В том, что она меня оскорбила!.. Нет-с, этого вытерпеть я не могу, воля ваша!
— Но она вам в ноги кланялась, Настасья Ивановна…
— Не верю, хоть вы расклянитесь — не верю! Ей осрамить меня хотелось!.. Я же ее приютила… Господи, боже мой! Нет, вы лучше и не говорите.
Катерина Петровна взглянула на нее строго и презрительно.
— Ну, — сказала она, — теперь я верю, каково ей было у вас житье, вы извините.
— Каково житье? Это уж вы позвольте знать моей совести, Катерина Петровна!
У Настасьи Ивановны выступили слезы.
Катерина Петровна села. У нее был вид судьи. Овчаров улыбнулся и пошел к двери.
— Нет, уж вы не уходите, Эраст Сергеич, — сказала Настасья Ивановна, увидев эту улыбку. — Дура я — так дура, а свое выговорю при свидетелях.
— Что же вы свое выговорите, Настасья Ивановна? — сказала Катерина Петровна.
— А то, что при всем моем к вам уважении, Катерина Петровна, я вас в толк не возьму. Сами вы меня упрекаете, а если Анна Ильинишна сердита, так это по вашей милости. Кто ее видеть не захотел и знакомой не признал? Не вы, что ли, Катерина Петровна? Не помните, что ли? Вот с тех пор у нас все и пошло к черту.
— Я? — сказала Катерина Петровна с достоинством. — Но у меня есть свои причины. И что я знаю в ней предосудительного, вы и видеть не должны…
— Я ничего и не хотела видеть, а она вот как отплатила.
— Вы и не могли разобрать ее, — настаивала Катерина Петровна. — Вы вникните в себя. Во-первых, это вам не по силам, а во-вторых, всматриваться в наши распри, то есть нашего круга, вы не имеете никакого права.
— Да это — что же такое? — вскричала Настасья Ивановна, с напряжением проследив за ее словами. — Это значит, матушка Катерина Петровна, что для вас скверно, то для нас, маленьких людей, должно быть хорошо! За что такая немилость?