— Да почему ж неприменимо? Почему ж неприменимо, почтеннейший Андрей Степаныч? — горячился Егор Петрович.
— Да потому что неприменимо, да и все тут. Да что с вами толковать, господа, — прибавил помещик и, встав из-за стола, направился в зал.
— Гуманность применима ко всем национальностям, — закричал ему вслед румяный юноша.
Пожилой доктор, судья и еще несколько человек старого поколения отправились вслед за помещиком.
— Ну вот подите и толкуйте с ним, — проговорил Егор Петрович.
— Охота вам толковать с ним, что он смыслит, — заметил румяный юноша.
— Да нет, господа, ведь уже это из рук вон. Этакой обскурантизм. Ведь это почти немыслимо в наше время, — вопиял Егор Петрович.
Принесли шампанское, Егор Петрович налил бокалы.
— Господа, — сказал он, подмигивая на слоноватую фигуру помещика, двигавшуюся по зале с сигарою в зубах, — предлагаю тост за свободу и эмансипацию женщин.
— Отлично, — подхватила молодежь.
— Андрею-то Степанычу предложите, — сказал брюнет.
— Андрей Степаныч, Антон Федорович, покорно прошу сюда, господа, шампанское.
Призываемые явились.
— Господа, — провозгласил Егор Петрович, поднимая бокал, — свобода и эмансипация женщин!
— По мне, все равно, за что ни выпить, — проговорил, добродушно усмехнувшись, помещик, и все осушили бокалы.
Егор Петрович взялся за другую бутылку.
— Теперь за гуманность, — сказал брюнет. Выпили и за гуманность. Тосты продолжались в том же духе. Пили за русских женщин, за женщин вообще без различия национальностей и т. д.
— Егор Петрович скажите спич! — потребовала молодежь.
Егор Петрович и спич сказал. Нам никогда не удастся повторить его: так красно, сладко и блистательно выражался Егор Петрович. Он явился в нем рьяным поборником человечных идей, выставлял женщину на этот раз уже не наравне, а несравненно выше мужчин, бранил Прудона и прочее.
Новичок доктор приехавший из Петербурга, встал наконец из-за стола и прошел через зал в гостиную. Там на первом плане красовалась m-me Травнинская. Она была самая влиятельная особа в городе.
Если б кто усомнился в существовании m-me Курдюковой, тот убедился бы в нем, познакомясь с m-me Травнинской. Это были два тома одного издания. Только Курдюкова, как карикатура, утрирована, а m-me Травнинская олицетворяла собою первообраз, послуживший типом.
Около нее подобострастно помещался остальной дамский кружок: хозяйка, крайне жеманная особа, говорившая нараспев и без милосердия таращившая свои маленькие, черные глазки; две белокурые дочери священника, отличавшиеся изящными манерами; m-me Лесенская, славившаяся своим голосом, в особенности чувством, с каким пела романс «Ты скоро меня позабудешь»; жена громадного помещика, молчаливая и равнодушная ко всем житейским треволнениям барыня; девица третьей молодости, наперсница всех тайн m-me Счетниковой, румяная, чернобровая особа, пламенно желавшая выйти замуж и любившая на этот конец щегольнуть своими прогрессивными стремлениями, особенно практичностью. Только практичность, по ее мнению, состояла в иезуитском правиле: «все средства хороши для достижения цели». Руководствуясь этим правилом, она постоянно вертелась около богатых и сильных земли. Туземные остряки звали ее за глаза луною. Была тут еще со своей maman Мари Воробьева, миниатюрное создание с большими беловатыми глазами навыкат, поставившая себе задачею жизни разыгрывать светскую особу. Ради этой цели она беспрестанно вертелась и болтала, вздернув носик, что придавало ее особе весьма комический оттенок. Было тут еще много и других наших милых плеснеозерских дам. Все они занимались истреблением блинов. Дочери священника прикасались к блинам ножом и вилкой осторожно, как к огню, резали их крохотными кусочками и глотали грациозно и мило, точно ученые канареечки. Прогрессистка же, напротив, глотала их огромными кусками с быстротою коршуна.
M-me Травнинская повествовала о прелестях Елисейских полей[147]; все внимали ей с благоговением.
— Подъезжаешь, — говорила она, — ворота — очарование просто! Сквозные, в готическом вкусе. Кружево, mesdames, настоящее кружево. Входите вы — парк, да как бы сказать — в половину нашего города. Деревья вековые, и все это так мило. На каждом шагу какое-нибудь развлечение. То павильончик маленький, то диванчик мраморный, établissement[148] какое-нибудь. Идем мы с князем Скворецким. Paul был со мной… вдруг смотрим, старичок и старушоночка, ну премиленькие, — сидят у беседки.
«Entrez, — говорят мне, — entrez, madame, jevous en prie». Князь говорит: «Entrons, madame Travninsky[149]».